Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

ее тело не выгнулось ему навстречу — инструмент в ожидании игры. И как только — легато — он начал, то сразу забылся, крещендо, не чувствуя ни «тогда», ни «сейчас», только чистое бытие, перешел на стаккато и, наконец, на последнем усилии воли, сдержал свое обещание, вгрызся, насколько мог, в изгиб ее шеи, и остался один на один с вожделением.

Когда он проснулся, комнату заливал сумеречный утренний свет. Он чувствовал под ладонью ее теплую кожу, провел рукой по ее бедрам и вдохнул запах сна. Рассматривал лицо, касался ее губ, пока она не проснулась и не начался день.

— Я даже не знаю, как тебя зовут, — прошептал он по-французски.

— А ты дай мне имя.

— Machere, Mabelle, Mapomme, Mapeche, Ma… Нет. Скажи мне твое настоящее имя, Madouce[34].

— Мадо. Enfin[35], Мадлен, но у нас есть такое печенье, а я ведь не выпечка.

— Зато сладкая! М-м-м… Мадо! — Он забился в темную теплоту одеяла и поцеловал ее пупок. — Конечно, ты самый вкусный пирожок, который мне доводилось пробовать.

Он жадно ухватил ее за зад.

— И у тебя такая приятная сливовая попка, Maprune.

— Что-что?

Он выглянул из-под одеяла.

— Ах, ты самая чудесная музыка, которая приходила мне в голову, прекрасная Мадо. Я тебе ее запишу, и мы будем ее играть, каждый день, правда?

— Ты все время работаешь в этом синем кафе?

— Давай будем там играть вместе, Мадо, мы так подходим друг другу, прямо как сливка и червячок! — Он шаловливо пробирался пальцем по ее лобку.

Она отвернулась, положила ногу на ногу.

— Вчера ты играл свою собственную музыку, n'est-ce pas?[36] Тебе правда нравится там работать?

— Мне нравишься ты, Мадо. Я буду играть, что ты захочешь.

— Лучше бы ты играл то, что хочешь ты. — Мадо закинула руки за голову. — Когда я играю, я хочу быть свободной, играть то, что мне нравится, а не притворяться.

— И где ты можешь так жить, не умирая с голоду?

— Есть неплохие джаз-клубы в Париже.

— Париж… — этот город всплывал у него в памяти словно привидение. Ненавистный город. — Я не был счастлив в Париже.

— Что случилось?

— Там похоронена моя мать. Вдобавок мне не везло там ни в чем, что бы я ни задумал, — он погладил Мадо по щеке, ее лицо прогоняло мрачные мысли. — Но если это твой город, Мадо, я полюблю и Париж!

Вольфганг схватил ее ладонь, поцеловал, но она убрала руку и села, спустив ноги на пол.

— Мне пора.

— Еще и девяти нет…

Вместо ответа она пожала плечами.

— Пойдешь репетировать? Давай я пойду с тобой, Мадо.

— Non, — она встала и ушла в ванную. Он смотрел на ее крепкие, маленькие ягодицы и уже снова хотел ее; услышал, как она открыла кран, и представил, что берет ее прямо под душем, а теплая вода стекает у них по лицам, — но он знал, что она может и прогнать его, а этого он бы уже не вынес.

Lacrimosa

Lacrimosa, dies illa…[37]

Утро пахло землей и чистой водой. Вольфганг ног под собой не чуял, будто шагал по воздуху. Мадо! Она до сих пор наполняла его целиком, и ни на что другое места в нем не было. Казалось, он слышит ее слухом, видит ее глазами и думать может только ее мысли.

Было свежо, но весеннее солнце пригревало, а в лужах у обочины лежало голубое небо. Он остановился и, запрокинув голову, загляделся на клочки облаков, бегущих с необычной поспешностью. И, только поднимаясь по лестнице в квартиру Петра, он понял, что прошел всю дорогу пешком.

Войдя, кинулся плашмя на диван, лежа стянул куртку и понюхал руки, стараясь уловить остатки ее аромата.

Отцовский голос вырвал его из мечтаний:

— Теперь, что ни день, ходишь в синее кафе?

Он вскрикнул, вскочил и узнал Петра, стоявшего над ним с серым гранитным лицом.

— Господи помилуй, как ты меня напугал! — Вольфганг тяжело выдохнул, снова растянулся на диване и невольно передернул плечами, отделываясь от мелькнувшего образа.

— Ах, Петр, — довольно пробубнил он.

Наконец-то на сгибе локтя нашлись следы ее духов, и запах чувствовался, стоило только слегка провести ладонью.

— Я спрашивал, почему не пришел до работы!

Вольфганг зажмурился. Он был в мыслях так далеко, что почти не ориентировался в мире Петра. Потом вспомнил и хлопнул себя по лбу.

— Ах, чтоб тебе! Я олух! Петр, прошу тебя. Не делай каменное лицо, больше такого не повторится. Лучше порадуйся вместе со мной!

— Чего мне радоваться, когда потерял работу. Але мы договаривались!

Вольфганг приподнялся, подпер голову кулаками.

— Он выгнал тебя? Петр, да ты не печалься, найдется что-нибудь новое. Трактирщик твой был мерзкий дурак, невыносимый скряга и вдобавок полный тупица! И если расстаться с ним — это еще не верный повод порадоваться, то уж моя любовь — несомненно!

— Чего, соблазнил свою черну царицу ночи? — Петр улыбнулся — вымученно, но все-таки он улыбался.

— Белую, Петр. Она светла, как утренняя звезда, а на саксофоне играет, как само солнце, — довольно заурчал Вольфганг и снова обнял пружинящий диван.

— Блондинка? Хаос у тебя с женщинами. Неделями говорил про брюнетку. «Найкраснейша женщина мира…» И чего?

— Ну все, Петр, хватит! Мадо… удивительная. Ты бы тоже сказал, что она прекрасна, позабыл бы обо всем.

— Я теж думаю, что женщины есть прекрасно. Но не забываю от них работу, ни разу.

— Не забыл и я о работе, Петр; когда сердце полно любовью, голова полна прекрасной музыки. Вот услышишь, какая она удивительная.

— Был с ней одну ночь в постели, говоришь уже про любовь. Ты есть идиот, пшыячель! В голове одни звезды, але жизнь тут, внизу, на зёмле.

— О господи, Петр, разве это жизнь — без звезд, без любви? Поймай и ты себе несколько звездочек, друг мой Пшеячель, немного радости тебе не помешает, ведь верно.

— Неохота мне ловить звезды, пшыячель. Охота платить за квартиру, за еду и починить водопровод в дому. А ты? Валяешься со звездой в руке, и ни цента нет.

— Да, черт возьми! И я рад, я чертовски рад! Жизнь хороша! Я доволен. Весел! Счастлив. Я на седьмом небе. В раю! В упоении! Я влюблен! Да! Вот это жизнь! А чего от меня хочешь ты?

— Хочу, чтоб ты думал про завтрашний день. Про завтрашнюю неделю и завтрашний год. Бендзе тебе трэба квартира, кровать, холодильник.

— Но у меня всё есть, Петр.

Не сводя с Вольфганга грустных