Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

Столик, который Вольфганг придвинул себе к окну для работы, по-прежнему стоял там, на нем лежала стопка забытых нот. Разуться он не решался, только тихо закрыл дверь и продолжал стоять, пока Петр доставал из холодильника плавленый сыр, намазывал и раскладывал бутерброды по тарелке.

— Сплыла твоя утренняя звезда? — весело спросил он, не глядя на Вольфганга.

Вольфганг закусил нижнюю губу. В голове было пусто, как в Blue Notes после закрытия. Ни малейшей шутки не выманить из извилин.

Петр поставил тарелку на столик, сел на диван, в углу которого все еще лежало сложенное одеяло Вольфганга, и начал есть. Вольфгангу он кивнул, приглашая присоединиться.

Тот робко разулся, смяв задники туфель, и залез в кресло напротив. Набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул.

— Она оставила мне одну тьму… — Вольфганг сглотнул комок в горле, и подступили слезы. — При сем она принесла мне в дар всё, всецело… — он засопел, и Петр придвинул к нему рулон бумажных полотенец.

— С дамами тут есть непросто, тем более как ты есть с деревни. Они как мужчины, хотят схапать удовольствие, и свободу, и всё такое. Так ты не думай зараз про любовь. Быть может, подожди пару дней, потом придешь к ней — посмотрим.

— Она ушла, Петр, уехала, пропала, исчезла, растворилась, perdu[38]. Бросила меня в гостинице одного, в комнате, и даже не сказала полного имени.

— За номер-то она заплатила?

— Пусть она обращалась со мной, как с последним псом, даже после нашей ночи, но все же честь требует, чтобы я вел себя как кавалер.

— Как — одной ночи? Тебя не было четверо суток!

Вольфганг пожал плечами.

— И все время в отеле? Что ты там делал, а?

— Ничего.

Петр вытаращился на него.

— Четыре дня просидел в отеле и ниц не делал? Трэба работать, Вольфганг, сочинять трэба!

— Я сочиняю, Петр. С утра и до поздней ночи, и ночью — музыка не отстает от меня даже во сне. Она возникает, потом разрастается сама собой, как сорняки по весне. Посему сочинять музыку — отнюдь не работа, а состояние, вот только записывать я ее тогда не записывал, напротив, выгнал куда подальше.

— Как можно выгонять твою музыку?

— Надо вдоволь постоять под горячим душем. Долго стоять, воздев руки к небу, а по ним будет стекать вода и все смоет, унесет в дырку в полу, куда все, журча, и стечет: сначала любовь, а в придачу и музыка.

Петр вскочил на ноги.

— Имеешь сокровище, получил дар от Бога, и то есть грех, если плюешь на жизнь и музыку спускаешь в дырку, — он фыркнул сердито, — в дырку! Имеешь перед Богом обязанность, раз ты такой талант.

Слова Петра больно резанули Вольфганга — то же говорила и совесть. Он закусил губу и обхватил руками колени.

Петр показал на столик под окном.

— Ничего не поможет, как не имеешь ты дисциплины. Будешь теперь сидеть и выпускать музыку на бумагу, а не в дыру.

Вольфганг послушно кивнул, прошел, пошатываясь, через всю комнату и уселся на кухонный стул. Перед ним лежала стопка больших нотных тетрадей: пустых и начатых. Он вынул одну и не удержался от страдальческой улыбки, погладил обложку. Requiem aeternam. Обязанность перед Господом. До какого места он дошел? Бережно пролистал первые, еще пустые страницы: однажды они вместят ноты, что он оставил у Энно, — а пока сверху надписаны только части: Introitus, Kyrie, Sequenz — почти все. Названия не было лишь над последней частью, там он поставил одну прописную L. Вольфганг перелистнул страницы, торопясь, чтобы его не настигли страшные звуки, и поднял глаза.

Взгляд устремился в окно, Вольфганг увидел крыши, и на мгновение они напомнили ему время, живущее в нем и постепенно от него ускользающее. Дом. Это значило больше, чем комната и ключ от нее, больше, чем город, где знаешь улицы и площади. Все это преходяще и не привязывает тебя по-настоящему. Он посмотрел через плечо на Петра, сидевшего на диване и листавшего свой толстый ежедневник, с карандашом наготове.

Дом. Это даже не люди, которых называешь друзьями, пока они принадлежат миру, пусть даже чужому и недоступному для тебя. Дом — это маленький закуток в собственном сердце, в душе. Вольфганг сделал глубокий вдох. Можно было даже и не прислушиваться. В сердце у него, глубоко в душе была музыка, и ничего другого там никогда не будет.

Offertorium

Domine

…sed signifer sanctus Michael

repraesentet eas in lucem sanctam.[39]

— Выглядит многообещающе, господин Мустерман. А почему вы сразу не принесли эти ноты, еще в прошлый раз?

— По той причине, что ничего из них не было скомпонировано, стало быть, я не мог бы вам их представить.

Зинглингер уставился на папку, потом перевел взгляд на Вольфганга.

— Вы хотите сказать, что написали все это за четыре недели?

— Разумеется, я принес бы вам больше, кабы проклятая писанина не сжирала почти все время. У меня есть еще фантазия для фортепиано — клавираусцуг — и рондо. И часть сонаты, но к ней нужна еще кода, а я же не жвачное, чтобы пережевывать пять раз одно и то же! Му-у-у! — И Вольфганг затрясся от смеха, стоило ему представить себе жирную дойную корову, жующую ноты.

Зинглингер полистал страницы.

— Господин Мустерман, вы просто уникум какой-то. Откуда такое богатство идей?

— От эдаких докучливых кобольдов, господин Зинглингер, которые так и скачут у меня в башке вверх и вниз, брынчат и болтают удивительные вещи. Мне порой даже хочется, чтобы меня оставили в покое — что я уж, верно, заслужил, — только кобольдов чересчур много, вот и поджидают меня на каждом шагу, и стоит кому-то заговорить со мной — не успеваю опомниться, — получается музыка! — Он передернул плечами и скорчил такую рожу, словно глотал рыбий жир. — Правда, годится из нее только малая часть, ха! Если записывать всё — жизни не хватит. Иногда хочется, чтобы у меня был помощник, только ему пришлось бы смотреть мне прямо в башку, и, пока у меня в ней такой ералаш, верно, не остается ничего другого, как всё писать самому.

Представив себе, что кто-то открывает его голову, как битком набитый ящик комода, при виде содержимого пятится, падает и приземляется на мягкое место, он опять не удержался от