Назови меня по имени - Ольга Николаевна Аникина

кафедру; она или делала уроки в отцовском кабинете, или ждала Линейцева, если тот назначал встречу в здании института. Доцента Владимира Алексеевича Кострова, которому довелось стать предметом Алькиной страсти, Маша встречала в лаборантской очень часто. Молодой человек, кажется, совсем не замечал школьницу, зато Маша имела отличную возможность наблюдать за ним – наблюдать и делать выводы.

Костров, по Машиному мнению, был обыкновенным пижоном. Зимой он носил тёмное драповое пальто с ярким шарфом через плечо, а весной – серый плащ и кепи. Когда он проходил по коридору кафедры, каблуки с металлическими набойками на подошвах звонко обозначали каждый его шаг. В анатомичку доцент зачем-то надевал костюмы-тройки и ослепительно-белые сорочки.

Алька с придыханием рассказывала, как молодой преподаватель изящно устанавливает ножку пинцета в какую-нибудь ямку, «инцизуру» или «апертуру».

– Господа, кто из вас готов ответить, в каком анатомическом образовании сейчас находится мой инструмент?

Однажды на зачёте по костям черепа он достал из футляра очков длинную иглу от шприца и поместил её в некое отверстие внутри глазницы. Ни один студент не смог вспомнить название указанного отверстия.

– Нет, это не носослёзный канал. Носослёзный находится медиальнее. Нет, это не лобно-глазничный канал. Есть ещё версии? Что? Нет, это не канал носовой пазухи.

Студенты гадали минут пятнадцать – никто не угадал. В конце занятия преподаватель нарисовал аккуратные «бананы» против каждой фамилии.

– Плохо вы, коллеги, готовитесь к зачётам, – сказал Костров и захлопнул свой кондуит. – Если бы готовились, то знали бы: этого отверстия в природе не существует. В прошлое воскресенье я сам просверлил его миллиметровым сверлом. И обработал шкуркой.

Откланиваясь, он произнёс:

– Пересдача ровно через неделю.

Маше было очень любопытно, отчитался ли Костров за испорченный препарат, ведь теперь эта ложная дырочка в глазнице будет смущать не одно поколение студентов. Но Алька махнула рукой:

– Ему не надо ни перед кем отчитываться. Может, это его собственный череп.

– У Кострова дома есть своя костница, как в монастыре?

– А вдруг у него ещё и не то имеется?

Но похоже, у Владимира Алексеевича не было никакого дома. А может, был, но такой, куда неохота возвращаться вечером. Иначе почему он задерживался на кафедре допоздна? Зачем ночевал на диване в лаборантской? Институт стал для молодого доцента и работой, и домом, но, несмотря на это, он каждый день появлялся перед студентами в белой рубашке и костюме.

– Его, наверное, выгнала жена.

– Ну и хорошо. Значит, он свободен.

Владимир Алексеевич не был лишён амбиций и через несколько лет собирался защищать докторскую. Выяснилось, что квартира у него всё-таки имелась: где-то за Гражданским проспектом, в новостройках. Чтобы добраться до дома, Кострову приходилось полчаса трястись в электричке, а потом минут двадцать идти пешком от станции. Профессор Иртышов проникся сочувствием к молодому сотруднику и разрешил ему ночевать на кафедре. В ответ на рассказ о дырке, просверлённой в глазнице, профессор выпятил нижнюю губу, хмыкнул и произнёс:

– Изобретательно… Надо бы тоже сделать что-то подобное.

Алька уже много раз пыталась объясниться Владимиру Алексеевичу в любви. У Альки были все основания считать, что молодой амбициозный доцент не сможет отказаться от романа с дочерью зав. кафедрой. Единственное, что мешало девушке сказать о своих чувствах напрямую, был внезапный, обескураживающий страх перед неудачей. Алька боялась, что её чувство станет предметом насмешек; вокруг Кострова всегда тусовались какие-то чужие люди, которые могли стать свидетелями её возможного фиаско. Выход был только один: требовалось устроить свидание с Костровым в необычных условиях.

Однажды Алька пригласила Кострова в Кировский театр на «Саломею». Старшая сестра сообщила младшей о своём плане, когда та пришла домой из школы.

– Сходите лучше на «Аквариум» в «Октябрьский», – ответила ей Маша. – Там и поговорите без церемоний, и пива выпить можно. Или на радостях, или с горя.

Во время разговора Алька стояла возле плиты. Картошка в кастрюле кипела, на сковородке что-то жарилось. Поймав Машин насмешливый взгляд, Алька твёрдо сказала:

– Нет. Только на «Саломею». Владимир Алексеевич любит классику.

Сестра отнеслась к своей идее со всей ответственностью и купила не два, а четыре билета: два в партере и два в амфитеатре.

– Зачем в амфитеатре-то?

– Ну мало ли… – Алька хихикнула. – Вдруг я забоюсь к нему выходить.

– А четвёртый кому?

– Так тебе же! Ты будешь смотреть сверху, с балкона – может, тогда я не забоюсь.

Маша стукнула кружкой о столешницу.

– Аль, ты серьёзно? Я в пятницу на «Аквариум» иду. С девочками из класса.

Алла пожала плечами:

– Сдай билет. Или продай за двойную цену. С руками оторвут.

Заметив, что Маша хмурится, она опустила крышку на сковородку, выключила плиту и села напротив Маши, сложив руки лодочкой.

– Ну малыш, – в её голосе появились просящие интонации, – ну пожалуйста-пожалуйста! У твоего БэГэ будет ещё сто концертов. А у меня, может, жизнь решается.

Маша хотела сказать ей, что прошлой зимой она точно так же сглупила и отдала подружке билет на группу «Кино», а летом 90-го уже никакого «Кино» не стало. Но Алька смотрела на неё так жалостливо, что Маша промолчала. Билет она снова кому-то подарила.

Костров в театр так и не пришёл. Алька шипела на сестру, пихала её локтем и всё рассматривала в бинокль два пустых места в партере, пока не погас свет и капельдинерши не посадили туда каких-то опоздавших. Всю оперу Алька так и сидела нахмурившись, крепко зажав свёрнутую в трубочку программку. Маша не приставала к сестре, ей не нужна была программка, потому что в восьмом классе она уже прочла Оскара Уайльда. На сцене и в зале сверкало золото, и, хотя золото это было игрушечным, игра в роскошь завораживала Машу и увлекала.

Вторая Алькина попытка склеить преподавателя была более оригинальной. Девушка решила прийти на кафедру ночью.

– Совсем с катушек съехала? – вразумляла сестру Маша. – Театр – это ещё куда ни шло. Но он же взрослый мужчина. А ты хочешь ввалиться к нему впотьмах…

– Что он мне сделает? – храбрилась Алька. – Я дочь зав. кафедрой.

– Да хоть дочь английской королевы. Он мужчина, Аля!

Но сестра не желала слушать, называла сестру маленькой и глупой.

– Если я не сделаю это сейчас, я не сделаю никогда! – кричала Алька. – Я с ума схожу, понимаешь?

Маша вдруг вспомнила себя в тринадцать лет. Тогда она тоже сходила с ума, дрожала, жаждала случайного прикосновения. Писала письма, запиралась в комнате крымского дома с окнами, выходившими в черешневый сад. Уперевшись лбом в край облупленной оконной рамы, смотрела на выгоревшие листья и бурые, лопнувшие от спелости плоды. Когда-то, давным-давно, внутри её