Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

положения, поскольку он слыл единственным врачом во всей нашей округе. Увидев его, я должен был бежать к лавочнику. Ведь цирюльник никогда не подходил к больной, не опрокинув перед этим пару шкаликов ракии.

— Старый я уже, голубушка, — говорил он моей теряющей терпение матери, — старый. Коли не дерябну маленько, то мои глаза плохо видят.

И скорее всего, он говорил правду. Ведь чем больше он пил, тем легче мог различить, какая из куриц в нашем дворе самая упитанная, чтобы, уходя, прихватить ее. Моя матушка, хотя уже давно не верила в его снадобья, все же платила цирюльнику исправно и безропотно: либо она не желала огорчать его, либо делала это потому, что он часто утешал ее, утверждая, что больная вот-вот выздоровеет и его снадобья ей помогут.

Здесь он, к сожалению, лукавил. Состояние Анньо хоть медленно и незаметно, но все же ухудшалось. И из-за этой затяжной неведомой болезни наша матушка стала сама не своя.

Всякая хворь, неизвестная народу, считается обыкновенным недугом, только если она быстро поддается обычному лечению или же приводит к скорой смерти. Но как только болезнь затягивается на долгие годы, ее тут же начинают объяснять сверхъестественными причинами и говорить о ее демоническом происхождении. Больной, должно быть, побывал в нехорошем месте. Переправился ночью через реку, где в тот момент незримые нереиды водили свои хороводы. Или ему перешла дорогу черная кошка, являющаяся, на самом деле, перевоплощенным сатаной.

Моя матушка была, скорее, набожной, нежели суеверной. Она питала отвращение к подобного рода предрассудкам и, боясь нагрешить, отказывалась прибегать к магии, когда ей это предлагали. Кроме того, священник на всякий случай уже прочел над больной заклинательные молитвы. Но затем матушка изменила свое мнение. Состояние больной ухудшалось. Материнская любовь победила боязнь греха. Религия должна была примириться с суевериями.

Она повесила на грудь Анньо рядом с крестиком амулет с загадочными арабскими словами. Святая вода сменилась заклинаниями, и за молитвами священников последовали колдовские обряды. Но все было тщетно. Девочке становилось все хуже, и наша матушка менялась на глазах. Казалось, она совсем позабыла об остальных детях. Она и понятия не имела о том, кто нас кормил, кто нас умывал, кто нас, мальчиков, одевал. Одна старуха из деревни Софидес, давно жившая у нас дома, присматривала за нами, насколько ей это позволял ее мафусаильский возраст.

Порой мы не видели нашу мать целыми днями. То она шла привязывать к каком-нибудь чудотворному предмету лоскут с одежды Анньо, надеясь, что вместе с ним отвяжется и зло от несчастной девочки, то отправлялась на праздник в ближайшую церковь и несла туда свечу из желтого воска, собственноручно отлитую, высотой в рост больной. Однако ничто не помогало. Болезнь нашей несчастной сестры была неизлечимой.

Когда все средства и лекарства были испробованы, мы прибегли к крайней в подобных случаях мере. Моя матушка принесла исхудалое тело дочери в церковь. Мы вместе со старшим братом несли следом подстилки, которые расстелили на влажных и холодных плитах, перед иконой Богоматери, и уложили на них драгоценнейший предмет наших забот, нашу единственную сестру!

Все вокруг говорили, что в нее вселился демон. Моя мать также отбросила всякие сомнения, и даже сама больная в это поверила.

Итак, она должна была провести сорок дней и ночей в церкви, пред святым алтарем, пред Матерью Спасителя, вверенная их милости и состраданию, чтобы спастись от сатанинского недуга, который, угнездившись в сем нежном древе жизни, безжалостно подтачивал его. Сорок дней и ночей. Ведь именно столько способно выдержать невероятное упорство бесов в невидимой борьбе с божественной благодатью. Спустя сорок дней зло сдается и с позором отступает. И конечно, существует много рассказов о том, как тело больного содрогается в час последней битвы, как больные видят быстро отступающего врага, принявшего странный облик, когда выносят святые дары или когда читается «Со страхом Божиим».

Счастлив тот, кто находит достаточно сил пережить потрясения этой битвы. Слабых же сокрушает величие происходящего с ними чуда. Но они ни о чем не жалеют. Ведь даже если они теряют жизнь, то, по крайней мере, спасают самое ценное. Они спасают свою душу.

Вероятность такого исхода повергла нашу матушку в ужасное беспокойство, и после того, как мы разместили Анньо в церкви, она начала заботливо расспрашивать дочь о ее самочувствии. Казалось, что святость места, вид икон, благоуханный фимиам благотворно повлияли на ее меланхоличное расположение духа. Ведь наша сестра как будто сразу ожила и начала ребячиться вместе с нами.

— С кем из них двоих ты хочешь поиграть? — нежно спросила ее матушка. — С Христакисом или Йоргисом?

Больная бросила на мать косой, но очень выразительный взгляд и, будто бы порицая ее за равнодушие к нам, ответила медленно и четко:

— С кем из них двоих? Мне нужны все. Я хочу, чтобы здесь были все мои братья, все до одного.

Моя матушка смутилась и замолчала.

Через некоторое время она привела в церковь нашего младшего брата, но лишь в тот первый день.

Вечером она отправила домой двух сыновей и оставила подле себя только меня. Я до сих пор помню, какое огромное впечатление произвела на мое детское воображение первая ночь в церкви. Тусклого света от стоящих перед иконостасом лампадок едва хватало, чтобы осветить его и несколько ведущих к нему ступенек, и таким образом создавался полумрак, более зловещий и пугающий, чем полная темнота. Всякий раз, когда пламя свечи начинало колыхаться, мне казалось, что святой на висящей передо мной иконе оживает и движется, пытаясь разломать оклад и сойти на землю в широком багряном одеянии, с нимбом над головой, повернув ко мне бледное безмятежное лицо и глядя на меня пристальным взглядом. Всякий раз, когда холодный ветер начинал завывать в высоких окнах, дребезжа витражами, я думал, что это мертвые с церковного кладбища карабкаются по стенам, желая проникнуть внутрь. И, дрожа от страха, порой я видел напротив себя скелет, протягивающий свои бесплотные руки, дабы погреть их над огнем. Но несмотря ни на что, я не подавал признаков беспокойства. Ведь я любил сестру и, конечно же, считал за честь оставаться подлее нее и нашей матушки, которая, без сомнения, отправила бы меня домой, узнай она о моих страхах.

И последующими ночами я с вынужденной стойкостью проживал все те же ужасы и с готовностью исполнял свой долг, стараясь завоевать расположение матери.

По будням я зажигал огонь, приносил воду и прибирался в церкви. По праздникам и по воскресеньям, во время утрени, я держал сестру за руку,