Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

когда она стояла под Евангелием, пока священник читал его за открытыми Царскими Вратами. Во время службы я расстилал на полу шерстяное одеяло, куда больная ложилась лицом вниз, и над ней проносили Святые Дары. Когда оканчивалось богослужение, я подносил к северным вратам подушку, чтобы сестра могла встать на колени, и священник покрывал ее голову ризой[52] и осенял лицо крестом с помощью копия, шепча «Распеншуся Тебе Христе, погибе мучительство, попрана бысть сила вражия» и тому подобное.

Лицо моей сестры при этом оставалось меланхоличным и бледным, походка медленной и неуверенной, что вызывало жалость у прихожан, которые, увидев Анньо, начинали молиться о ее выздоровлении. Выздоровлении, которое так и не наступало. Напротив, влажность, холод, непривычная обстановка и поистине страшные ночи, проведенные в храме, только усугубили болезнь нашей сестры, состояние которой начало вызывать серьезные опасения. Моя мать это поняла и даже в церкви стала проявлять печальное безразличие ко всему, что не имело отношения к ее дочери. Она более ни с кем не разговаривала, только с Анньо или же со святыми, которым она молилась.

Однажды я незаметно приблизился к матушке, когда она, стоя на коленях, рыдала перед иконой Спасителя:

— Кого хочешь забери, — умоляла она, — только оставь мне мою девочку. Я вижу, это должно произойти так или иначе. Ты вспомнил мой грех и решил забрать у меня ребенка, чтобы наказать меня. На все Твоя воля, Боже!

После нескольких секунд глубокого молчания, во время которых было слышно, как ее слезы капают на пол, она вздохнула всей грудью и, немного поколебавшись, добавила:

— Я положила к Твоим ногам двух своих сыновей… только оставь мне девочку!

Когда я услышал ее слова, по моему телу пробежала ледяная дрожь и в ушах раздался гул. Дальше я это слушать не мог. Тут я увидел, как матушка, сраженная страшной тревогой, рухнула без сил на мраморный пол, но вместо того, чтобы броситься к ней на помощь, я воспользовался моментом и словно обезумевший выбежал из церкви, крича, как будто меня пыталась схватить Смерть, ставшая зримой.

Мои зубы стучали от страха, а я все бежал и бежал. И сам того не осознавая, оказался очень далеко от церкви. Тогда я остановился, чтобы перевести дух, и решился оглянуться назад. Меня никто не преследовал. Я потихоньку начал приходить в себя и задумался.

Я перебирал в памяти все те моменты, когда проявлял нежность и заботу по отношению к матушке. Попытался вспомнить, может, я в чем-то провинился перед ней, может, чем-то обидел, но так ничего и не вспомнил. Наоборот, я понял, что, как только родилась наша сестра, меня не просто перестали любить, как мне этого хотелось, но мной начали пренебрегать все больше и больше. Размышляя, я, кажется, понял, почему отец тогда называл меня «мой обделенный». И мне стало так обидно, что я разрыдался. «Ох, — повторял я, — моя матушка не любит меня, я ей не нужен! Я больше ни за что на свете не пойду в церковь!» И в отчаянии я направился к нашему дому.

Моя мать почти сразу же последовала за мной вместе с больной. Ведь священник, напуганный моими криками, вошел в церковь и, увидев Анньо, посоветовал матушке перенести ее.

— Бог велик, дочь моя, — сказал он ей, — и Его милость распространяется на весь мир. Если суждено, чтобы Он вылечил твою дочь, то Он ее вылечит и в вашем доме.

Несчастная женщина послушала его! А ведь это обыкновенные слова, которые произносит священник, желая отослать домой умирающих, чтобы те не отошли в мир иной прямо в церкви и не осквернили священное место.

Когда я вновь увидел матушку, она была печальной как никогда. Но со мной вела себя очень любезно и нежно. Она обнимала меня, ласкала и постоянно целовала, будто пытаясь искупить свою вину. Однако тем вечером я не мог ни есть, ни спать. Я лежал на тюфяке, закрыв глаза, но при этом прислушиваясь к каждому движению матушки, по обыкновению сидевшей у изголовья больной. Было около полуночи, когда она стала ходить туда-сюда по комнате. Я думал, что сейчас она постелет себе, но я ошибся. Ведь вскоре она села и начала тихонько причитать.

Это было причитание по нашему отцу. До болезни Анньо мама часто его повторяла, однако, после того как сестра заболела, я ни разу его не слышал.

Это причитание по заказу моей матери сочинил один цыган-оборванец на смерть нашего отца. Сей цыган был известен в наших краях своими искусными стихотворными импровизациями. Кажется, я до сих пор вижу перед собой его черные сальные волосы, маленькие горящие глазки и открытую волосатую грудь. Он сидел в нашем дворе у ворот, окруженный медной посудой, которую он собирал для лужения. И, склонив голову на плечо, напевал свою печальную песнь под жалобные звуки трехструнной лиры. Перед ним стояла матушка, держа на руках Анньо, и внимательно слушала его со слезами на глазах. Я же крепко держал ее за подол юбки и прятал свое лицо в складках, ведь насколько приятными были звуки, настолько страшным мне казался вид певца-дикаря.

Заучив эту печальную песнь, мать развязала свой платок и достала оттуда для цыгана 20 курушей двумя монетами — тогда у нас было достаточно денег. Затем она предложила ему вино, хлеб и всякую еду, что была под рукой. Пока он ел, мать наверху повторяла вслух траурную песнь, дабы сохранить ее в памяти. И казалось, что она ей очень понравилась. Ведь когда цыган собрался уходить, она бросилась к нему и отдала шаровары нашего отца.

— Успокой Господь душу твоего мужа, женщина! — в изумлении произнес сочинитель и, взвалив на себя медную посуду, пошел со двора.

И вот эту самую траурную песнь пела той ночью моя матушка. Я слушал ее, и по моим щекам медленно текли слезы, но я не решался пошевелиться. И вдруг я почувствовал благоухание фимиама!

— Ох, — воскликнул я, — наша бедная Анньо умерла! И тут же соскочил с кровати.

И тогда я увидел нечто очень странное. Больная все еще тяжело дышала. Рядом с ней лежала мужская одежда, разложенная по порядку. Справа находилась скамья, покрытая черной тканью, на ней стоял сосуд с водой и по обе стороны от него две зажженные свечки. Моя мать, стоя на коленях, кадила эти предметы, наблюдая за поверхностью воды. Я, должно быть, побледнел от страха. Ведь, увидев меня, она тотчас начала меня успокаивать.

— Не бойся, мой мальчик, — сказала она загадочным тоном. — Это одежда твоего отца.