Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

«Вижу, устала ты, женушка!»

«Да, Михаил. Устала».

«Давай поднажми еще чуть-чуть, пока не вернемся домой. А там я постелю сам. Я жалею, что заставил тебя так много танцевать».

«Ничего страшного, — сказала я ему. — Я это сделала для тебя. Завтра я опять отдохну».

И так мы добрались до дома. Я запеленала и накормила дитя, а он расстелил постель. Христакис спал вместе с Венетией, которую я оставила присматривать за ним. Вскоре мы тоже улеглись. Сквозь сон мне послышалось, как плачет ребенок. «Бедная девочка! — сказала я. — Не наелась сегодня». И я села у ее люльки, чтобы покормить дитя. Но я была очень уставшей и еле держалась на ногах. Тогда я достала ее и положила рядом с собой на кровать, дала ей грудь. И тут же заснула.

Я не знаю, как долго еще оставалось до утра. Когда начало светать, я подумала: «Положу-ка я ребеночка обратно на место». Но как только я приподняла ее, то что же увидела! Ребенок не шевелится!

Я разбудила твоего отца. Мы ее распеленали, попытались согреть, терли ее носик, но ничего не помогло! Она умерла!

«Ты придавила моего ребенка!» — сказал твой отец и разрыдался.

Тогда я тоже начала громко плакать и кричать во весь голос. Но твой отец приложил руку к моему рту:

«Тсс! — прошипел он. — Ты что так орешь, корова? — Так он меня обозвал. Прости его, Господи. Три года мы были женаты, он ни слова плохого мне не сказал. И в тот момент вот так назвал меня. — А? Ты что орешь? Хочешь разбудить всю округу, чтобы потом люди судачили, что ты напилась и придавила своего ребенка?»

И он был прав, успокой Господь его душу. Узнай кто об этом — я б сама себе вырыла могилу да легла б в нее.

Но что тут говорить! Грех есть грех. Как только мы похоронили наше дитя и вернулись из церкви, тут и началась самая настоящая скорбь. Тогда я больше пряталась, чтобы поплакать. «Ты молодая, еще родишь!» — говорили мне. Но шло время, и Господь никого не давал нам. «Вот! — думала я. — Господь наказывает меня за то, что я не уберегла ребенка, которого Он мне подарил». И я стыдилась людей и боялась твоего отца. Ведь первый год он держался и утешал меня, чтобы как-то подбодрить. Затем он стал молчаливым и задумчивым.

Три года мне кусок в горло не лез. И через три с лишним года родился ты, и радости моей не было предела.

Как только ты родился, моя душа немного успокоилась, но не перестала скорбеть. Твой отец хотел, чтобы родилась девочка. Однажды он мне так и сказал: «Я ему, конечно, рад, Деспиньо, но я все же хотел девочку».

Когда твоя бабка отправилась к Гробу Господню, я дала ей двенадцать рубашек и три золотые монеты, чтобы она получила для меня разрешительную грамоту. И ты только погляди! В тот месяц, когда твоя бабка вернулась с грамотой из Иерусалима, я и понесла. Это была Анньо.

Я постоянно звала к себе повивальную бабку. «Иди, родная, взгляни на меня. Девочка?» — «Да, доченька, — отвечала повитуха. — Девочка. Сама не видишь, что ли? Да ты уж и в платье не влезаешь!» Я слушала ее слова, и моей радости не было предела!

Когда ребеночек родился, и это действительно оказалась девочка, тогда мое сердце наконец успокоилось. Мы назвали ее Анньо в честь первой дочери, чтобы не было ощущения, будто кого-то у нас в доме не хватает. «Благодарю Тебя, Боже! — повторяла я денно и нощно. — Я, грешница, благодарю Тебя за то, что Ты снял с меня этот грех».

И с тех пор мы берегли Анньо как зеницу ока. А ты ревновал и ревновал смертельно.

Отец называл тебя «мой обделенный», потому что я очень рано перестала кормить тебя грудью, и порой ругал меня, что я не уделяю тебе должного внимания. Да у меня самой сердце кровью обливалось, когда я видела, что ты сердишься на меня. Но я никак не могла оставить Анньо! Я каждую секунду боялась, что с ней что-нибудь случится. И твой покойный отец хоть и ругал меня, но тоже сдувал с дочери пылинки!

Однако у нее, у благословенной, чем больше ласк, тем меньше здоровья. Как будто бы Господь пожалел, что подарил нам ее. Вы все краснощекие, резвые и жизнерадостные. Она же тихая, молчаливая и болезненная! Когда я видела ее такую бледную, то вспоминала об умершей девочке, и мысль о том, что это я ее убила, не давала мне покоя. Пока однажды не умерла и вторая!

Тот, кто сам не пережил подобного, сынок, не знает, что это за горькая чаша. Родить еще одну дочь я не надеялась. Твой отец уже умер. Если бы не нашелся родитель, который отдал мне свою дочь, то я бы сошла с ума. Она действительно получилась не очень покладистой. Но пока она была со мной, пока я воспитывала ее да баловала, мне казалось, что она моя родная. Так я забывала о той, которую потеряла, и моя совесть успокаивалась.

Как говорят, чужой ребенок — это бремя. Но для меня эта ноша стала утешением и облегчением. Ведь чем больше я страдаю и горюю, тем меньше меня будет наказывать Господь за ребенка, которого я погубила. Посему, Богом заклинаю, не проси меня выгнать Катериньо и взять другую, более покладистую и умную.

— Нет-нет, матушка! — перебил я ее, не удержавшись. — Забудь, что я тебе наговорил! После всего, что ты мне рассказала, я лишь прошу у тебя прощения за свою жестокость. Я обещаю тебе, что буду любить Катериньо как родную и что я больше слова тебе о ней не скажу.

— Благослови тебя Христос и Богородица! — сказала моя мать, спокойно вздохнув. — Ведь ты видишь, я пожалела горемыку и не хочу, чтобы о ней плохо говорили. Ты думаешь, я знаю, кто мне ее послал? Судьба? Господь? Такую худую и неуклюжую, но я все-таки приютила ее, — закончила она.

Ее признание оставило во мне неизгладимое впечатление. У меня будто открылись глаза, и я смог объяснить себе многие поступки матери, казавшиеся мне то проявлением суеверия, то самой настоящей манией. Это ужасное несчастье очень сильно повлияло на всю ее жизнь, особенно если