Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

здоровым и крепким, сейчас и всегда». Ты был таким маленьким, а уже знал слова колядки. И твой покойный отец обрадовался, обнял тебя и поцеловал: «Благослови Господь моего мальчика. Пусть растет здоровым!» И дал тебе пятак, а затем, указав на тебя пальцем, сказал мне: «Этот мальчик, мать, еще себя покажет!» Откуда ему было знать, что через три месяца он оставит тебя сиротой! Откуда ему было знать, что год за годом ты будешь скитаться на чужбине, а я — плакать одна-одинешенька!

Так было и тем вечером. Желая мне угодить, Михаил отправился поутру в горы и принес рябины, большую ветвь с крепкими зелеными ягодами. «С этой рябиной, матушка, мы узнаем свою судьбу сегодня вечером». Только воротился домой Христа-кис, мы сели у очага, раздвинули горящие угли, и Михаил стал класть рябину посередине на горячую плиту, чтобы узнать нашу участь. Первым он назвал твое имя, оторвал ягодку и положил ее посередке. И как только он положил ее, она тотчас хрустнула, подпрыгнула и выскочила на пол. «Благослови тебя Господь, Михаил, — выдохнула я. — Сегодня ты успокоил мою душу. Коли наш Йоргис здоров, то и мы будем в порядке!» Дальше он назвал мое имя. И у меня вроде тоже все вышло хорошо. Затем он назвал Христакиса — и ты только посмотри! Его ягода так и осталась лежать на плите тихо и недвижно, пока не почернела, не задымилась, не треснула и не сгорела. «Господь Всемогущий, сынок! — воскликнула я. — Ты положил какую-то плохую ягоду!» Я забрала у него ветку, сорвала с нее ягоду получше, снова разгребла угли и положила ее внутрь. Ягода задымилась, почернела, сморщилась, но так и не двинулась с места. Тогда Христакис взял головешку и, перемешав угли, громко засмеялся:

«Ты же знаешь, матушка, я здоров как бык. Я не то, что вы, — от тепленького местечка не бегу. Коли хочешь узнать мою судьбу, дай сюда ветку!»

И он забрал у меня ветку и сунул ее целиком в огонь. Ягоды на ней загорелись, начали трескаться и выскакивать из очага.

Говори, что хочешь. Это всего лишь рябина. И гадаем мы по привычке, а не взаправду, я это знаю. Но когда я вспоминаю тот глухой треск и затем выстрелы, которые через несколько дней стали раздаваться вдалеке в соседних деревнях, у меня разрывается сердце, и я не могу успокоиться. Все было ясно как день, но мы не придали этому значения, а просто посмеялись.

И вот пока мы смеялись, открылась дверь и вошел Хараламбис, сын Митакоса. Ты его знаешь. Он был ровесником Христа-киса и одного с ним телосложения. Ребенком он часто заходил к нам. Но когда Хараламбис вырос и пошел по кривой дорожке, я больше не хотела с ним знаться. Ведь он часто что-то вытворял, и его принимали за Христакиса, настолько они были похожи. Да и работали они вместе и носили одинаковую форму. Поэтому однажды я так отругала Хараламбиса, что он больше не появлялся у нас на пороге. Но в тот вечер пришел.

«Вечер добрый, хозяйка! Желаю здравствовать».

«Здравствуй, Ламбис. Коли ты принес мне письмо, то давай я тебя угощу».

«Что вы, хозяйка, я больше почту не ношу. Я вот как раз за этим и пожаловал, позвать Христакиса, чтобы мое место не занял кто-нибудь другой».

И тут мое сердце екнуло!

«Почему же, Ламбис?»

«Потому что это очень хорошая работа, хозяйка».

«Раз это хорошая работа, что ж ты на ней не остался?»

И тут его будто ножом кольнули, он изменился в лице и стал говорить уклончиво и невнятно:

«Я, хозяйка, два года таскал почту со станции, я себе деньгу зашиб. Пусть теперь мои друзья подзаработают».

«Послушай-ка, Ламбис! — сказала я ему. — Если ты зашиб свою деньгу так, как рассказывают, — Бог тебе судья! Нам такие деньги не нужны. Тем более, ты знаешь, мелкие купюры больше не в ходу. И почтарь не может разбогатеть благодаря последней мелочи, которую какой-нибудь сирота, живущий на чужбине, отправляет письмом на поминки отца. Что касается другого ремесла, благодаря которому ты набил себе кошелек, Господь тебе судья. Мой же сын христианин и стремится зарабатывать свой хлеб честным трудом и в поте лица».

Я это сказала, так как знала, что Ламбис вор. И пока я говорила, он весь задрожал, губы его побелели, взгляд помутился, словно у припадочного. — Господь Всемогущий! Он три раза открывал рот, пытаясь заговорить, и каждый раз я слышала, как стучат его зубы, но, сынок, он так и не вымолвил ни слова, а лишь повернул ко мне свое мертвенно-белое лицо. И я увидела безграничный ужас на его лице, испуганный взгляд и бегающие глаза, разглядывающие в страхе свою одежду и пальцы правой руки. Как будто они были чем-то испачканы и он боялся, что мы это увидим. Господь Всемогущий! Он был в таком страшном напряжении, что казалось, вот-вот задохнется.

«Не слушай никого, хозяйка! Я хороший человек!» — воскликнул он, закрыл лицо руками и вышел, даже не попрощавшись.

«Видишь, матушка? — сказал тогда Христакис. — Я тебе говорил, а ты мне не верила. Ламбис убил человека, и кровь преследует его. Все об этом говорят, а ты не веришь. Если ты намекнешь, что тебе о нем что-то известно, он тотчас подумает об убийстве. Ему кажется, что у него на руках кровь и она вот-вот выдаст его».

«Раз ты не видел этого собственными глазами, — сказала я ему, — зачем на него наговариваешь? Каждому воздастся по заслугам. И ежели то, что о нем говорят, — правда, то Бог его накажет, и поделом. Я лишь об одном тебя прошу: не вмешивайся ты в эти дела на почте — он точно не без причины оттуда ушел».

«Ты что, не слышишь, что я тебе говорю, матушка? — повторил Христакис. — Кровь его преследует! Кровь, которую он пролил, не дает ему теперь житья. Позавчера он на полпути бросил работу, решив, что его кто-то поджидает. Не иначе как кровь убитого! Ведь недаром говорят: если убийца не слизал с ножа кровь, то она либо падет на его голову, либо так его замучит, что он сам признается и отправится на виселицу».

«Сынок, умоляю, не береди мне душу. И Богом заклинаю тебя, не вмешивайся ты в эти дела! Ведь, ежели кто из властей тебя услышит, не миновать беды! Оставь ты в покое почту да почтаря! Занимайся своей работой и не лезь в чужие дела, как положено порядочному юноше».

Но Христакису — ты же его