Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

— Так оно и будет! Мой сынок мне дал обещание! Да благослови его Господь!

К счастью, дурные слухи оказались неправдой. И, воротившись домой после долгого отсутствия, я мог исполнить свое обещание, поддержать свою матушку, что была столь неприхотливой. Но поддерживать ее воспитанницу я был готов не настолько, насколько этого желала моя мать. Напротив, приехав, я отказался содержать девочку, чем невероятно удивил маму.

По правде говоря, я не имел ничего против этой слабости. Ее любовь к дочерям казалась мне понятной и естественной. Больше всего на свете я желал, вернувшись домой, обнаружить там сестру, веселый вид и милые заботы которой изгнали бы из сердца тоску одиночества и изгладили бы из моей памяти муки, что я претерпел на чужбине. Я же в свою очередь с радостью рассказал бы ей об удивительных краях, о своих приключениях и достижениях, я был готов купить ей все, что она пожелает. Сопровождать ее на празднествах и гуляньях. Дать за ней приданое и, наконец, станцевать на ее свадьбе.

Но я представлял себе сестру красивой и милой, развитой и умной, образованной и искусной рукодельницей, обладающей всеми добродетелями, присущими девам тех мест, где я до этого побывал. И что я увидел, вернувшись домой? Совершенно противоположное. Моя приемная сестра была еще совсем маленькой, худосочной, неказистой и нескладной, но главное, скудоумной, столь скудоумной, что с самого начала породила во мне неприязнь.

— Отдай обратно Катериньо, — сказал я как-то матери, — отдай ее обратно, если ты меня любишь. Я серьезно говорю! Я привезу тебе другую дочь из Константинополя. Прекрасную, умную девочку, что однажды украсит наш дом.

Затем я во всех красках описал, какой будет та сиротка, которую я ей привезу, и как сильно я буду любить ее. Взглянув на мать, я с удивлением заметил, что по ее бледным щекам текут крупные слезы, а в опущенных глазах светится невыразимая печаль!

— Ох, — сказала она с отчаянием в голосе, — я думала, что ты полюбишь Катериньо больше других, но я ошиблась! Твои братья вообще не хотят никакой сестры, ты же хочешь другую! И разве виновата бедняжка, что Господь создал ее такой. Если бы твоя родная сестра была уродлива и неумна, ты бы выбросил ее на улицу, чтобы взять другую, миловидную и разумную?

— Нет, матушка! Конечно же нет! — возразил я. — Но она была бы твоим ребенком, как и я. А эта тебе никто. Она нам всем совершенно чужая.

— Нет! — воскликнула матушка, рыдая. — Нет! Эта девочка не чужая! Она моя! Я забрала ее трехмесячную, лежащую подле мертвой матери. И каждый раз, когда она начинала плакать, я давала ей свою грудь, чтобы обмануть ее. Я завернула ее в ваши пеленки, и она спала в вашей люльке. Она мое дитя и она ваша сестра!

Произнеся все это внушительным и торжественным тоном, матушка подняла глаза и пристально посмотрела на меня. Она напряженно ждала моего ответа. Но я не решился произнести ни слова. Тогда она вновь опустила глаза и продолжила слабым и печальным голосом:

— Ох, ну что поделать! Я бы тоже хотела, чтобы она была лучше, но ты видишь, я все еще не искупила свой грех. И Бог создал ее такой, дабы испытать мое терпение и простить меня. На все Твоя воля, Боже!

С этими словами она поднесла правую руку к груди, подняла к небу глаза, полные слез, и так замерла на несколько мгновений в молчании.

— Матушка, скажи, что у тебя на сердце? — робко спросил я. — Только не сердись!

И, как бы прося прощения, я взял ее ледяную руку и поцеловал.

— Да, — сказала она решительно. — У меня на сердце тяжкое бремя, сынок! До сих пор об этом знал лишь Господь да мой духовник. Ты же образованный и порой разговариваешь, как духовник, даже лучше. Встань, подопри дверь и садись обратно, и я тебе все расскажу, — возможно, ты меня немного утешишь, возможно, пожалеешь и полюбишь Катериньо, как родную сестру.

Ее слова и тон, которым она их произнесла, повергли меня в величайшее волнение. Какую тайну хотела доверить мне матушка, оставляя моих братьев в неведении? О тяготах, что она пережила в мое отсутствие, она и так мне уже поведала. Всю ее прежнюю жизнь я знал словно сказку. Что же она доселе скрывала от нас? Что не решилась никому рассказать, кроме как Богу и своему духовнику?

Когда я вновь сел подле нее, мои колени дрожали от неопределенного, но сильного страха. Моя мать опустила голову, словно преступник перед судьей, осознающий, какое страшное преступление он совершил.

— Ты помнишь нашу Анньо? — спросила она после затянувшегося молчания.

— Ну конечно, матушка! Как я могу забыть ее! Она была нашей единственной сестрой и почила у меня на глазах!

— Да, — произнесла матушка, глубоко вздохнув, — но она была не единственной моей дочкой! Ты на четыре года младше Христакиса. Через год после него я родила свою первую дочь.

Тогда мы женили Фотиса Милоноса. Твой покойный отец отсрочил их свадьбу, чтобы прошло сорок дней после моих родов, и мы вдвоем смогли повенчать их. Он хотел вывести меня в свет, чтобы я повеселилась, будучи замужней, ведь, пока я была в девках, твоя бабка никуда меня не пускала.

С утра мы их повенчали, а вечером у них в доме собрались гости. Играли скрипки, народ пировал во дворе, и кувшин с вином переходил из рук в руки. Твой отец подвыпил — ведь он любил веселье — и бросил мне платок, чтобы я поднялась танцевать с ним. Когда я видела, как он пляшет, моя душа трепетала, поскольку я была молодой и мне нравились танцы. И вот мы пустились в пляс. А вслед за нами и все остальные. Но мы танцевали лучше и больше других.

Около полуночи я отвела твоего отца в сторонку и сказала ему: «Милый, у меня в люльке ребенок, и я больше не могу здесь оставаться. Ребенок голоден, у меня течет молоко. Как мне накормить ее посреди людей да еще в таком наряде! Оставайся, коли хочешь еще покутить, а я возьму дитя и пойду домой».

«Хорошо, женушка! — ответил он, погладив меня по плечу. — Давай станцуем последний танец и потом вместе отправимся домой! Вино начинает ударять мне в голову, я уже и сам не прочь уйти».

И, станцевав последний танец, мы покинули праздник. Жених все бросил и проводил нас до