Цепи меланхолии - Линда Сауле

на то, что скоро там станет темно, как в преисподней, ветер вконец разбушуется и тревожные сумерки превратятся в тоскливую ночь. Беспокойное любопытство толкало его прочь от этих стен, наружу, в надвигающуюся непогоду, словно он, подобно пациентам Бетлема, не мог провести границу между внешним и внутренним и, находясь в укрытии, все же чувствовал, как через стекло прямо на него несется неотвратимый рокот судьбы. Вдруг сквозь шум дождя послышался тонкий мелодичный звук. Нежные переливы, похожие на звон колокольчика, висящего над входной дверью, на какое-то мгновение привлекли его внимание, но пока Чад прислушивался, звук стих, и тогда, не медля больше, он решительно натянул свитер, набросил поверх пальто и, тихонько затворив за собой дверь, никем не замеченный, покинул общежитие.

На улице он поднял глаза к небу в надежде увидеть звезды – и впрямь увидел их: вызывающие головокружение, они неслись по небосводу, чистые и далекие. Приглядевшись, Чад понял, что все дело в рваных облаках: это они, наплывая, скрывали и вновь обнажали таинственный мерцающий свет.

Он ни на секунду не поверил Филу. «Да брось, – так и подмывало сказать Чада, – что такого может случиться в ночь грозы, чего не случалось раньше?» Да, пациенты Бетлема находятся не в лучшем состоянии, но многие из них – далеко не в худшем! К примеру, Мэри. Да, она ошарашила его, напугала – видит бог, он не был готов к такому превращению. Но когда Чад нашел в себе силы успокоиться и посмотреть на произошедшее другими глазами, он с удивлением отметил, что не испытывает к Мэри ничего, кроме сочувствия. Во всем произошедшем только его вина. Он позволил себе позабыть, что перед ним пациент психиатрической лечебницы, перешел границу дозволенного: пусть и из самых лучших побуждений, все же не стоило соваться в столь интимный процесс, как творчество. Чад был жестоко наказан за самоуправство, но ни в чем не винил Мэри и лишь жаждал побыстрее забыть неприятный инцидент.

Дождь усиливался. Несколько молний пронзили небосвод, и вскоре яростные потоки уже тарабанили по траве. Чад решил двигаться вдоль деревьев, чтобы укрыться от непогоды. Вода ослепляла, лишая чувства ориентации, и Чад едва понимал, куда направляется. Щурясь от ледяных брызг и ветра, он поднял глаза и увидел, что стоит возле теннисного корта, пустого и неприветливого в этот суровый час. Фонари не горели, только зеленый мячик, оставленный игроками, мягко фосфоресцировал, перекатываясь на ветру в темноте.

Чад огляделся. Кажется, здесь должен быть поворот направо. Он пригнулся и побежал по дорожке, но внезапно оказался на незнакомой ему улочке, по бокам которой раскинулись две темные лужайки. И снова никаких ориентиров, кроме силуэта какого-то дома, который, сколько ни вглядывался, он не сумел узнать. Наконец, добравшись до Т-образного перекрестка и свернув, Чад радостно вскрикнул, увидев здание, в котором размещалась бетлемская галерея. Чернота ночи сгустилась, воздух клокотал, ветер толкал то в спину, то в грудь с такой силой, что Чад едва удерживался на ногах. Тут он с удивлением заметил, что из окна галереи, расположенного в подвальном этаже, льется тусклый желтоватый свет. Это показалось ему странным, так как Чад точно знал часы работы: галерея в Бетлеме закрывалась рано – в семь вечера.

Чад прижался к стене и склонился к мутному стеклу. Ветер тотчас подхватил полы пальто, а холодная вода потекла за шиворот. Чад не шелохнулся, застыв в неудобной позе. Что-то привлекло его. Сначала Чаду показалось, что лампы освещения полотен горят непривычно ярко, однако он быстро нашел этому объяснение – он бывал здесь только в дневное время. Но нечто иное овладело им в мгновение, когда он замер у окна, напоминающего доступ в подземелье. Какое-то несоответствие привычному, невидимое глазу нарушение, как на картинах Шейна, когда тебя захватывает нервозность и не отпускает до тех пор, пока не отыщешь ее источник. Чад вновь и вновь обводил взглядом предметы: этажерку, на которой громоздились фигурки из обожженной глины, витражную секцию, помещенную сюда на хранение из часовни, вытертый восточный ковер, края которого терялись в недрах сложенных друг на друга ящиков и пустых рам. Все казалось правильным: предметы обстановки и экспонаты – по крайней мере те, что он запомнил, – стояли на своих местах, хоть теперь, при взгляде сверху, они выглядели иначе.

Он никого не видел, комната дышала покоем. Чад смахнул воду с лица, чувствуя, что промок насквозь, и тут вздрогнул, поймав на себе пристальный и холодный взгляд каменного изваяния. Голова закованного в цепи узника, страдальчески запрокинутая в сторону, когда стоишь рядом, теперь из-за точки обзора была устремлена прямо к нему. Выдолбленные в камне, мертвые при дневном свете зрачки сейчас проступили и стали внимательными. В этот момент они глядели прямо на Чада. Он потряс головой, решив, что все дело в стекающих потоках воды или неверном свечении лампы. Вспомнил, что в прошлый раз, когда смотрел на скульптуру, изумился статичности камня и способности мастера передать напряжение мышц с помощью резца, тому, как умело скруглил он линии, сохранив угловатость форм. Однако теперь в скульптуре как будто появилась новая пластика, она будто ожила.

Дверь оказалась открытой, и Чад спустился по лестнице в теплый, застоялый воздух галереи. Первым делом он скинул мокрое пальто и свитер, оставшись в футболке и джинсах, и только наклонился, чтобы снять ботинки, как вдруг заметил движение. Уловил позади витража, как ему показалось, силуэт, на мгновение оформившийся через сложную комбинацию цветных стеклышек, – он появился и исчез так быстро, что мог бы сойти за тень. Чад зажмурился и попытался воспроизвести мимолетное движение, которое увидел краешком глаза. Походка показалась ему легкой, словно неизвестный привык передвигаться быстро и неслышно, но главное, что заметил Чад, – цвет одежды, промелькнувшей в отдалении. Он влез в карман, достал фрагмент разорванной картины Эвет, который носил с собой, и удивленно уставился на потекший, но все еще сочный оттенок кадмия.

– Кто здесь? – крикнул Чад требовательно, чтобы некто перестал терзать его и объявился, вернул реальности очертания, а потустороннему – человеческий облик. Он знал, что есть чрезвычайная важность в том, чтобы выяснить личность незнакомца, что таинственность, окружавшая его, не была случайной, как не было случайным и появление Чада в галерее. Его слова повисли в воздухе.

Чад прошел вперед, смахивая капли дождя с лица и волос. Все его внимание обратилось в слух – теперь, когда он оказался внутри, а рокот бури снаружи, каждый звук, каждый шорох был отчетливо слышим. Тикали настенные часы, гудели от напряжения вольфрамовые нити ламп, поскрипывали дощатые полы. И среди