Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

– Не знаю никого, кто отзывался бы о жене с большей нежностью, чем вы, и все же мне интересно… – Делаю глубокий вдох, неужто осмелюсь?

– …Почему я пишу твой портрет? Подожди, когда закончим, тогда увидишь.

Нет, я хотела задать другой вопрос. Стоит ли продолжать разговор? Мы так близко подобрались… Нет, лучше не стоит. Быть может, Ян раскроет свой секрет, но, если стану слишком допытываться, он может совсем замолчать. Я никуда не спешу, пусть рисует, а завтра или послезавтра снова заведу с ним беседу.

Ян привычно отступает на два шага назад. Значит, на сегодня мы закончили. Давно не видела его таким довольным.

– Сдается мне, что портрет выйдет на славу, Таннеке! Может статься, что выручим за твою близняшку десятков пять гульденов!

20. Ян

Утро понедельника в кухне на Ауде-Лангендайк, 8 октября 1657 года, время – половина одиннадцатого. Я люблю замерять время: задержать момент, почувствовать его до того, как минуты побегут дальше, словно песок утекая сквозь пальцы. Жить – означает балансировать на канате мгновения между прошлым и будущим. Разве не заслуживает внимания миг, когда будущее разворачивается перед тобой золоченым ковром? Торжественно обещаю, что мною будет написан портрет Таннеке, достойный кисти Карела.

Из окна струится мягкий осенний свет, холст плотно натянут на подрамник, на палитре замешаны черный, белый и умбра. Таннеке, кажется, волнуется больше, чем я. Катарина играет с нашими дочерьми. Ко мне снова вернулся смысл жизни.

Сегодня мы немного задержались: Таннеке сначала непременно хотела изловить случайно забредшую мышь, а мне надо было вытащить пробку, которой она заткнула дырку в окне.

Таннеке стала сетовать на сквозняк. Мне жаль, что ей придется померзнуть, но я собираюсь писать кухню в первозданном виде, а эта пробка маячила темным пятном, как бельмо на глазу. Таннеке ворчливо предложила написать окно потом, когда закончу с ней, но так, конечно, ничего не получится.

Она правда так и сказала:

– Так нарисуйте сначала меня!

Картина выйдет небольшой, ведь я не собираюсь ссориться с Марией Тинс из-за того, что постоянно отвлекаю от работы ее служанку.

Короче говоря, начинаем.

Наливать молоко гораздо проще и потому выразительнее, чем печь хлеб, смотреть из окна или отжимать белье.

Оба слоя грунтовки высохли. Теперь можно набросать на светло-коричневом фоне первые линии. Для этого я беру плоскую кисть из свиного волоса и наношу тонким слоем умбру жженую. Вскоре холст покрывается слоями краски.

Пока я работаю свинцовыми белилами, Таннеке продолжает рассказывать истории из жизни семейства Тинс. Кажется, ее эта тема очень волнует. До чего простодушны бывают служанки, ей даже не приходит в голову, что мне может быть неприятно!

– В общем, хозяйка стала подозрительно относиться ко всем мужчинам и стала их побаиваться. Вы знаете историю… Нет, лучше не буду рассказывать, как-то неприлично…

– Что там стряслось? – спрашиваю, делая коричневый на палитре чуть светлее, – ей же явно хочется рассказать.

– Вы не станете обижаться, если я расскажу ровно так, как слышала?

– С чего бы?

– Надеюсь, что правда не обидитесь. Ладно, в общем, тогда Мария Тинс была беременна Катариной. Прежняя служанка, ее звали Моникой, однажды посреди ночи прибежала на крики и…

– Таннеке?

– Что?

– Ты разговаривай, только головой не двигай, пожалуйста.

– Хорошо, не буду. О чем я там говорила? Ах да! Служанка подумала, что у хозяйки начались схватки, когда увидела, что та лежит на боку, полностью голая. …Но почему тогда хозяин тоже голый? Что там у них происходит? Тут хозяин в раздражении дает хозяйке пощечину. Моника кричит ему уходить, но тот вообще не слушает. Моника в отчаянии спрашивает, с чего он так взъелся, так этот негодяй еще и жертвой себя выставляет: видите ли, супруга отказалась спокойно полежать, чтобы выполнить супружеский долг. Этот ублюдок думал только о своих удовольствиях, не мог подождать, пока ребенок родится, представляете? Мне кажется, Катарина там в животе все чувствовала. Она словно уже была отмечена несчастьем, даже на свет не родившись. Такой кошмар!

– Откуда ты все это знаешь, Таннеке?

– Хозяйка как-то рассказала, когда ей охота пришла по душам поговорить. Она досказала мне все до конца, там еще хуже. Даже не знаю, хотите вы дослушать или нет.

– Продолжай!

Постепенно холст приобретает нужный оттенок, оставляю белым только прямоугольник окна и угол стола.

– Муж, значит, разбушевался и погнался за Марией – с торчащим членом, с мехами для камина в одной руке и глиняным горшком в другой.

– Ты не присочиняешь, Таннеке?

– Нисколечко! Хозяйка все так и рассказывала, слово в слово. А Моника за всем наблюдала! Ужас, что творилось.

– И что потом?

– Да ничего, служанка за Марию больше заступаться не стала, побоялась, что хозяин ее побьет или, чего доброго, привлечет взамен к супружескому долгу. К счастью, Мария успела убежать и заперлась в комнате. Ее муж вечно посуду колотил, вот и тогда запустил горшком в стену, а потом от злости меха на две части разодрал. Вот такая жуть. Вам, конечно, ясно, почему нельзя было дело просто так оставить.

– Да уж, семейство Тинс прибавило забот совету старейшин.

Да и мне, честно говоря, тоже. Я тащу на себе историю этой проклятой семьи, словно пустой винный бочонок, – стряхнуть его с себя не получается, груз тяжело ложится мне на плечи.

– Не то слово! Суд проходил спустя два года, и дело застопорилось, потому что Моника наотрез отказалась рассказывать, что видела. Судье голову так заморочили, что он не знал, кому верить. Мария потом догадалась, что ее муж, должно быть, пригрозил Монике чем-то похлеще мехов для камина, вот она и отказалась говорить. Мария осталась против него совсем одна, и ее посчитали лгуньей. Вы точно никогда не слышали эту историю?

– Никогда.

– Бедная хозяйка. Моника под присягой подтвердила, что Мария сама была виновата в той ссоре.

– Странно, что Катарина раньше ничего такого мне не рассказывала. Ладно, теперь краскам надо подсохнуть.

Таннеке озадаченно смотрит на меня.

– Когда мы продолжим?

– Не знаю, зависит от того, когда краски высохнут. Сейчас солнце светит, так что дело пойдет быстрее. Думаю, дня через три.

– Через три? Ну ладно, зовите, как понадоблюсь, – говорит Таннеке, словно ждет не дождется следующего сеанса.

Выношу холст на улицу и ставлю на столик, прислонив к каменной стене. Внимательно рассматриваю работу. Сначала мне кажется, что кое-что получается, потом начинают одолевать сомнения, вроде бы чего-то не хватает. Точнее, все уже есть: в углу корзина на стене, на полу – печурка, в середине стол со скошенным углом,