Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

Выдохнуть я смогла, только когда Ян прижал меня к себе и сказал, что любит и не оставит на произвол судьбы. Тем не менее я горько выкрикнула, что только я одна во всем виновата и вся жизнь теперь пошла наперекосяк.

Даже тогда Ян был убежден, что мать обо всем знала. Я боялась, что Виллем пойдет молоть языком. Он угрожал, что свалит вину на меня, если я посмею пожаловаться матери, и скажет, что это я его соблазнила. Самое нелепое, если вспомнить, что больше всего я боялась именно этого.

У меня в голове все так запуталось. Ян сказал, что моя мать далеко не глупа. Я огрызнулась, что его не касается, о чем она знала, а о чем нет, на этом мы и закончили разговор.

А теперь он уверился в том, что мать обо всем знала, ведь именно она распорядилась прикрутить изнутри защелку в моей комнате.

Ян потихоньку выяснил ответы на все свои вопросы: сколько раз все случилось, когда началось? Он уже понял, что в то время был в Утрехте. Виллем тогда повздорил с отцом и часто наезжал к нам из Гауды.

Я понимаю, почему Ян в конце концов предпочел замять тему, – стыдился, что не смог не только остановить шурина, но и призвать его к ответу. Я долго лелеяла надежду, что он даст своей боли выход. Похоже, он так и поступил, когда написал ту бордельную сцену.

В те времена я по четыре раза в день возносила молитвы Деве Марии. Мое восхищение, точнее обожание, не знало границ, ведь она произвела на свет сына божьего непорочным зачатием, возможно, даже не проходя через роды. Как же я завидовала тому, что ей не пришлось страдать: Мария была замужем за старым плотником, который, по всей видимости, растерял мужские желания. Ей всего-то и надо было, что сложить руки и слушать ангельский хор, жалея нас.

Постепенно зависть переродилась во что-то более темное. Я особенно усердно молилась, когда знала, что Виллем в доме только и ждет, когда мать ляжет, чтобы наведаться ко мне. Я надеялась, что заступница поможет мне, самой преданной своей молельщице, однако она его не остановила. После того как Виллем уходил, я снова молилась, умываясь слезами, но не получала в ответ ни одного утешительного слова. Застывшая улыбка Мадонны стала меня раздражать. Почему это происходит со мной? Потому что собственный отец колотил Виллема, потому что тот спускал все, что зарабатывал, и его отовсюду вышвыривали вон, и тогда он являлся сюда, чтобы заиметь, по крайней мере, крышу над головой? Он знал, что мать слишком слаба, чтобы его не впустить, но разве все это было причиной, чтобы истязать меня?!

Поклонение сменилось сомнением, сомнение – разочарованием, а разочарование – яростью. Заслуживала ли она вообще моих молитв? Разве стоило молиться тому единственному человеческому существу, которое понятия не имело, о чем я говорю. Существу, которое принимало мои молитвы с приподнятыми бровями и так называемой мягкостью во взоре, никогда не принимая их всерьез. Я беспокойно ворочалась в постели, представляя, что ей приходится проходить через то же, что мне. Меня не отпускала мысль о том, что было бы, если бы Марию бросили на растерзание человеческой похоти и вынудили раздвинуть ноги, – мы с ней оказались бы квиты. Да, я жаждала, чтобы ей причинили боль. Она должна была узнать, о чем я говорю в своих молитвах.

На следующий день я пришла в отчаяние и уже не посмела молиться, опасаясь… чего-то ужасного. Оставалась еще моя святая. Я попросила у нее прощения за свои греховные мысли, не уточняя, какие именно, однако вечером ярость вернулась.

Исповедаться? Извольте, но говорить я буду о другом. Что, если пастор начнет меня расспрашивать и решит, будто я сама во всем виновата, что это я грешница?

Странным образом моя печаль стала нашей общей и сблизила нас с Яном. Мы никогда не говорим о том, что связывает нас больше всего, потому что говорить об этом не получается. Именно поэтому ее присутствие ощущается везде и всюду: бликует на водной глади, растет на деревьях, замирает на кончике языка, завладев нами обоими. Ян делит мои ярость и бессилие. Он все понимает, разделяет и готов забрать половину тяжести с моих плеч, чтобы сберечь меня. Таков он, мой Ян.

Когда я сказала, что скорее уйду в монастырь, чем выйду замуж, он меня понял. Я сказала, что не хочу детей, потому что не желаю, чтобы они отравляли друг другу жизнь, и он снова проявил понимание. Даже когда я сказала, что мать не виновата, потому что она тоже жертва, он неохотно кивнул, как будто вынужден был проглотить и это.

Как я могу отвернуться от него?

19. Таннеке

Теперь приходится изображать, будто закладываю белье в отжимную машину. Сильно стараться не надо, только, пожалуйста, подвинься влево, а нет, лучше опять вправо.

– Лицо чуть-чуть вверх, чтобы падал свет, спасибо, – говорит он и наконец начинает рисовать. – Только гляди беззаботно.

Это ему самому нужно сказать, ведь лоб Яна морщится от напряжения, и даже уголек в его руке мелькает не так быстро, как раньше.

Вскоре он откладывает в сторону рисунок вместе с дощечкой, которую подкладывает под бумагу, и начинает высматривать новый ракурс для следующей попытки. Этот его вздох мне знаком.

– Нет, слишком грубая работа, примись лучше за что-нибудь другое.

Легко говорить, а эту работу кто за меня закончит?

Ян снова является через час, когда я варю детям кашу. Ему очень нравятся всякие миски и плошки. Он прикидывает, что взять на картину, – снова меняет местами предметы на столе, затем убирает с него все и переставляет сам стол поближе к окну, сначала велит мне встать рядом, потом позади.

– Вот так вроде хорошо! – К счастью, сейчас его голос звучит бодрее.

Ян выкладывает хлеб, приготовленный к обеду, на передний план и кричит:

– Принимайся за дело, Таннеке!

– За какое именно?

– Бери горшок.

Следую его велению.

– Отлично, постой так минутку. Нет, подожди, а где тот синий передник?

– Какой еще синий передник?

– Хозяйкин.

– Наверное, наверху в комоде.

– Принесешь?

– Мне надо сначала спросить позволения.

Двадцать минут спустя разрешение получено, передник найден, выглажен и повязан.

– Великолепно! – кричит Ян. – Это что там, молоко? Попробуй перелить из кувшина в горшочек.

Слушаю и повинуюсь. Сначала и правда переливаю молоко, потом устаю и просто застываю на месте.

– Можешь чуток опустить плечи?

– Вот