Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

За размышлениями я напекла приличную гору вафель. Если вкус такой же, как аромат… Выкладываю вафли на поднос и слышу, как звенит обеденный колокольчик. Несу поднос в комнату и, проходя по коридору, проверяю в зеркале, ровная ли у меня осанка.

17. Ян

Вчера она согласилась! Сказала только, что хочет при этом заниматься своей работой, и больше не выдвинула никаких условий. «Тем лучше», – ответил я вне себя от радости. Она даже расхохоталась, когда я исполнил парочку танцевальных па, приветствуя благую весть. Чтобы Таннеке, да смеялась!

Первое утро за работой проходит спокойнее, чем я думал. Таннеке – прирожденная натурщица. Я ожидал, что она начнет суетиться, отвлекаться на свои дела и не захочет следовать моим просьбам. Ничего подобного! Таннеке, не торопясь, готовит салат, отдавая должное каждому ингредиенту. Это мне только на руку – есть время, чтобы зарисовать каждую позу. Она двигается плавно и естественно: режет корень сельдерея, выжимает сок из двух лимонов, смешивает в миске соус, – то, что надо! О том, чтобы заставить ее сидеть в одной позе, речи не шло, поэтому я рад, что Таннеке размеренно занимается своими делами. Стоя или сидя, она излучает уверенность и преданность делу. Неужели она благополучно забыла, что я здесь, или, наоборот, пытается угодить?

Уголь в моей руке так и пляшет. Таннеке, замерев с кувшином в руке, смотрит в окно, где осенние тучи жмутся друг к другу на голубом фоне. Неожиданный трепетный момент, в который столько всего можно вложить. Своими глазами видишь, как ее мысли утекают через окошко, и перед тобой разворачивается картина всей ее жизни. В десять минут заканчиваю первый набросок и показываю натурщице.

Смотри-ка, поди, улыбается?

– Неужто это я? – удивленно спрашивает Таннеке.

– А кто еще?

– Надо же… Красиво получилось. Ну, мне так кажется.

Такое изумление мне тоже внове: за две секунды на лице взрослой женщины проступает маленькая девочка. Чистая метаморфоза!

Вскоре привычная Таннеке возвращается – расслабленность уступает место настороженности. Она хмурится, словно заподозрила обман.

– Ты очень красивая. Хочешь взять на память?

– Но это же ваш рисунок…

– Я еще нарисую.

– Как мне лучше сесть?

– Как хочешь, но мне больше подойдет, если ты будешь стоять. Вот когда ты нарезала сельдерей… Да-да, вот так!

Два раза просить не приходится – Таннеке возобновляет работу. Рисую ее с перечницей в руке над миской салата. Ну что за картина! Мне даже не нужно ничего говорить, служанка замирает в своей позе. Мне кажется, она сообразила: чем дольше стоит неподвижно, тем лучше получается набросок. Легкий поворот корпуса, сильные руки… Такой рисунок говорит сам за себя, слова здесь лишние.

Прошу ее взять в руки миску, будто хочет отнести ее в столовую. Таннеке в ту же секунду выполняет просьбу.

Примерно час занимаюсь этюдами и понемногу осваиваю натурщицу, в результате на стол ложатся восемь рисунков. Таннеке больше ничего не говорит, только прикрывает рукой горло. Может, еще один набросок сделать? Время идет, тени исчезают, следует поторопиться.

После обеда Кат интересуется, как движется дело, и я показываю ей наброски.

– Мне этот нравится, – показывает она на рисунок, на котором Таннеке выжимает лимоны.

Кат берет его в руки и кивает.

– В полный рост выходит лучше, чем сидя, правда? – говорю я.

– Вы завтра продолжите? – спрашивает Кат вместо ответа.

– Мне нравятся те, где она стоит. Тебе тоже?

– М-м-м… Ну, да. – Кат умеет сказать «да», словно «нет».

– Ты что-то недоговариваешь.

Жена вздыхает.

– Ну, просто задаюсь вопросом, что тут такого особенного? Может, станет яснее, когда ты начнешь писать красками.

– В смысле что особенного? Как раз простота. Поверь, что в результате у меня получится правдивей самой правды! Позабудешь, что смотришь на картину.

– Хорошо, но Таннеке в этой кухне…

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

Кат отклоняется назад, словно обеденный стол между нами недостаточно нас разделяет. Перед ней лежат в ряд семь моих набросков. Жена говорит с досадой:

– Это самое неприглядное место во всем доме. Я вот представила, что у меня такой красивый дом у канала, и на стене есть место для достойной картины, и вот я хочу купить что-нибудь у господина Вермеера, а что мне предложат?

– И что же?

– Здоровенную кухарку в замызганной кухне!

– Может выйти очень красиво…

Когда человек кивает, но при этом кривит рот, сразу все становится понятно. Могла бы хоть посмотреть на меня…

– Ты возражаешь против полки на заднем плане?

– Да, в общем-то, против всего. Получится так… бесцветно.

– Я об этом подумал. У твоей матери есть такой кобальтово-синий передник, он бы здорово подошел.

– Понятия не имею, где он, но спрошу.

Кат заканчивает фразу глубоким вздохом, затем встает перед зеркалом и, следуя господствующей моде, выправляет из-под чепца два локона. Выходит очень чувственно, по-моему. Угадайте с трех раз, кто против этого возражает.

– Кат, можно я задам тебе вопрос? Не про картину. Скажи, кто распорядился прикрутить защелку на двери в твою комнату, ты или мать?

Сперва Кат молчит.

– Почему ты вдруг завел об этом речь?

Прикуриваю трубку, изображая безразличие. А то она сама не понимает, уж ей-то все известно про эту защелку.

– Какая разница?

Кат пожимает плечами и уходит. Что ж, я доволен. Иногда отсутствие ответа и есть ответ.

Передо мной так и лежат мои рисунки. Пробую понять, отчего Кат беспокоится, и недоумеваю. Картина выйдет прекрасная. Пожалуй, продолжу разрабатывать тот эскиз, где Таннеке держит в руках миску, – ее серьезность сообщает сцене особую значимость, как если бы в руках у нее была мирская святыня.

Ах, что может быть лучше тишины с трубкой в руках и рисунками на столе?

Потребность в покое возникла у меня с малых лет: хлопающие двери, брань и угрозы до сих пор звенят у меня в ушах. Отца целыми днями не бывало дома, мать понятия не имела, где его носит, и изливала свой гнев на нас.

Рисование позволяло ускользнуть в упорядоченный мир, где у меня было право голоса. В моей власти было переносить отдельные элементы из одной атмосферы в другую, тем самым спасая и сохраняя их.

Родители рано списали меня со счетов как бесполезного мечтателя и предоставили самому себе, чему я был только рад. Они не понимали, отчего я не хочу играть на улице с другими детьми или слишком долго смотрю на плакучую иву, склонившуюся над водой. О, этот усталый наклон, словно сгорбленная спина старика, тянущего вязанку с хворостом. Лежа в кровати, я все еще