Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

Чуть позже – тем временем мы перебрались через канаву по двум досточкам и шли по узкой тропинке среди высокой травы – Кат изобрела новый предлог. Она заявила, что порой меня не понимает. Ей, видите ли, недоступны мой образ мыслей, а также истории, которые я рассказываю, и, собственно, мое поведение, когда я вот так замолкаю, словно я был наиболее непостоянным из нас двоих.

Понемногу мне открылась эта ее сторона: Кат склонна напрасно усложнять вещи. Что мне было делать? Говорить больше или меньше? И что она хотела услышать?

В тот момент меня заботило другое, потому что Кат снова принялась выдумывать поводы для расставания. Я должен был понять, что она девушка чувствительная, ей нужны защита и поддержка. Мне же только в радость, я воспринял это как обращение к той стороне меня, которая стремилась защищать. Как только с ее лица сошло мрачное выражение, я взобрался на ограду, спрыгнул с воплем, опустился на колени, взял ее за руку, вдохнул поглубже и… ничего не сказал.

Слишком поздно до меня дошло, что я выставил себя взбалмошным и сумасбродным, но никак не рассудительным. Мое поведение шло вразрез с торжественностью момента, я ведь собирался дать обещание на всю жизнь. Однако я уже встал на одно колено, отступать было поздно. Я отвел глаза, словно прислушиваясь к щебету малиновки, а на самом деле пытаясь скрыть пылающие щеки, ведь я снова выставил себя чистым паяцем.

Что ж, надо собраться и стать серьезным. От всего сердца пообещать, что сделаю ее счастливой. Нужна целая фраза, которую я заранее не заготовил, но теперь я хотя бы снова мог поднять на нее глаза. Кат улыбалась. Кажется, ей дела не было до того, буду ли я говорить красивыми фразами. Тогда я сказал, что она милее всех на свете, и этого было достаточно.

Через неделю она поцеловала меня в щеку, через две – в губы, через полгода мне было дозволено расстегнуть пару верхних пуговиц на ее блузке, чтобы посмотреть на сокровище, которое так тщательно от меня скрывали. Кстати, именно в то время я научился заранее готовить фразы, которые говорил, если ею овладевала грусть, и она снова заводила свою шарманку о том, что нам лучше бы не встречаться. Заготовленные фразы не раз приходили мне на выручку, потому что Кат к ним прислушивалась. Среди них, например, была такая: «Если тебя не будет со мной, жизнь потеряет цвет». Или такая: «То, что я к тебе чувствую, – настоящее чувство, а не желание. Это глубокое внутреннее убеждение».

Последнюю фразу я бросил, словно гранату. Тогда Кат впервые разомкнула губы при поцелуе. Должен добавить, что мы смотрели на холм, покрытый цветущим боярышником. Солнце медленно садилось, что, должно быть, подействовало на Кат, и она сказала, что настроение для нее решает все. Как будто я этого не знал!

Что до поцелуев, она была столь же неумелой, как и я. Впрочем, я не досадовал, потому что это доказывало, что история про Паулюса – чистый вздор. Она рассердилась, когда я тронул ее грудь под рубашкой, потому что мне захотелось прикоснуться к ее коже, мигом вскочила на ноги и закричала, прикрыв руками грудь: «И почему вы, парни, вечно…»

Пришлось ждать целых два года, пока не вернусь из Утрехта. Семь сотен ночей, подумать только!

Я извинился и пообещал, что больше так не буду, и Кат меня простила. Вскоре она запела рыночную песенку, известную нам обоим. Я попытался ей подтягивать, но она посмеялась над моим певческим искусством, так что я быстро умолк.

– Ты такой странный! – в который раз повторила она, а потом сбросила туфли и пошла босиком по песку.

Помню, как по пути обратно в город она спросила, как я считаю, какое семейство более сумасбродное, ее или мое. Мы пришли к выводу, что точно определить невозможно. Тогда мы по-настоящему были вместе и шли рука об руку, мы двое – против всего мира.

18. Катарина

Я точно знаю, зачем Ян спросил про защелку, и он знает, что я знаю.

Задним умом понимаю, что следовало сказать, будто я сама велела приделать на дверь защелку. Смятением и притворством я только натолкнула Яна на след – я поняла это по тому, как он поджал губы. Мой муж не глуп, он понял, что так распорядилась Мария Тинс.

Ах, если бы он никогда не уезжал в Утрехт, может, все обернулось бы иначе, и отношения наши не стали такими натянутыми.

Или если бы обучение в Утрехте пошло ему на пользу! Без сомнения, это обеспечило ему принятие в гильдию, но в остальном…

После его возвращения мне было странно и непривычно: Ян вытянулся, лицо осунулось, глаза запали, а может, нос теперь сильнее выдавался вперед. Я заметила, что у него растет борода, и манеры стали мужскими. Ему нравилось разыгрывать из себя умудренного опытом всезнайку. На Делфт он поглядывал свысока, словно признанный мастер, завершивший поездку по Италии, а не начинающий художник, вернувшийся домой после трех лет в Утрехте. Он явно не желал говорить о моей матери, но этих разговоров было не избежать, так как он ясно дал понять, что хочет продолжать наши отношения.

Ян жаждал близости, как и следовало ожидать, и это все время держало меня в напряжении. Я изо всех сил старалась отвлечь его внимание расспросами о работе, новых взглядах и людях, с которыми он познакомился. Каждый разговор неизбежно сворачивал к прежним темам: при всех его устремлениях Ян никогда не гнался за богатством.

Однажды из-за этого у нас разгорелась ссора. Думаю, Ян говорил не совсем всерьез, но все же заявил, что хочет писать так, чтобы упразднить саму жизнь. Мол, лучше написать десять великолепных работ, чем сотню посредственных, которые снимут со стены и забудут. От него так и разило высокомерием, особенно в сочетании с напыщенными жестами и новой широкополой шляпой, не говоря уже о длинной трубке и высокопарных фразах. Я попросила его не повторять за Карелом Фабрициусом, который тоже любил выставить напоказ свой французский лоск. Ян ответил, что я его не понимаю, а я возразила, что он сам виноват. Перепалка привела к тому, что мне захотелось его проучить. Я заявила, что не хочу его видеть и лучше бы ему не являться мне на глаза какое-то время. Нехорошо с моей стороны, ведь