Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

Конечно, Карел был прав, говоря, что жизнь предоставляет сырье, из которого художнику предстоит лепить самому, чтобы подняться выше. Карел принял собственные слова слишком буквально: штурмуя небо, забрал с собой добрую половину Делфта.

«Интересная расстановка цветовых акцентов, Ян», – говорил он, склонив голову набок и пощипывая ус.

«Интересная» – конечно, не та оценка, на которую я рассчитывал.

Карел любил расхаживать вдоль наших картин с бокалом вина, ведя беседу, проливая напиток, повышая голос, блестя влажными губами. Он поинтересовался моим мнением насчет своего последнего полотна только для того, чтобы самому развить тему. Ах, Карел был настолько впереди меня в понимании, знании и мастерстве! Он кокетливо выставлял свое превосходство напоказ. Его вопрос был важнее моего ответа. Он провозглашал, что искусство должно указать человечеству путь, но иначе, чем вы думаете. Красота не является самоцелью, у правды гораздо больше выразительной силы. Иногда Карел так горячился, что расплескивал вино повсюду.

На каждом законченном мною полотне он безошибочно указывал на недостатки. Неестественная композиция, слишком назидательные темы. Он был убежден, что с моим талантом следует писать более нейтральные сюжеты, а лучше всего портреты. К тому же он считал старомодным мое увлечение светотенью.

«Зачем ты так затемнил? Попробуй сделать фон светлее, покажи лицо полностью, а не только полоску возле носа. Ты точно как Рембрандт, тот тоже поворачивался к публике спиной. Можно быть чуточку поприветливей».

«Помнится, ты им восхищался!»

«Было дело, но потом я выяснил, что темнота на полотне отражала его внутреннюю тьму. Сейчас самое время для света и для цвета».

Карел был таким увлеченным и ни дня не проводил в праздности, словно заранее знал, что они сочтены. Не позволял себе потратить зря ни одной капли краски, поспать ни одной лишней минуты.

Я уничтожил две библейски сцены после того, как Карел высказал о них свое суждение. После я разрыдался, но вовсе не из-за потери, я испытал скорее облегчение. Меня больше беспокоила собственная неспособность увидеть недочеты. Ну почему я так медленно учусь?

Вскоре после трагедии я отправился в Амстердам, чтобы сообщить тому самому Рембрандту о гибели бывшего ученика. Только подумать, что Карел всегда надеялся однажды познакомить меня со своим учителем. «Ян, ты сам знаешь, что художники – странные существа, но этот превосходит всех!»

Задача далась мне нелегко, ведь я не знал, что и думать о старом художнике. Карел называл его то старым дурнем, то гением, то скупцом, то щедрым расточителем. Рембрандт был хорошим наставником и неподражаемым живописцем. Его работы грандиозны, однако написаны в неотшлифованной мрачной манере, которую сам Карел объявил устаревшей.

Мне хотелось самому составить суждение о Рембрандте.

Тот угрюмо взглянул на меня из-под кустистых бровей и осведомился о цели моего визита. Не снимая плаща, я рассказал о том, что случилось в Делфте. Оказалось, что старик уже слышал новость.

Возможно, он принял меня за посыльного, по всему было видно, что он желает выставить меня за дверь. Я сказал, что заранее направил депешу с уведомлением о визите, но Рембрандт не припомнил, что получал ее. В надежде привести старика в более приветливое расположение духа я рассказал, с каким восхищением отзывался о нем Карел. Разумеется, я не стал приводить другие его речи. Сказал, что Карел сожалел об их последней размолвке.

Коротким кивком старый художник позволил мне продолжать. Он провел меня через величественное здание, до потолка набитое всякой чудесной всячиной. Мне запомнились чучела тропических птиц, о существовании которых я даже не подозревал, и невероятные рисунки итальянских мастеров. Всегда поражает истинное мастерство!

Старый учитель назвал Карела умным и талантливым, но чересчур упрямым, особенно в подпитии. Я призадумался: что, если порою упрямство даже полезно? Быть может, Рембрандт отчасти говорил о себе, но я решил, что ко мне это точно не относится.

Старый мастер развел руками, словно говоря, что со своей стороны все испробовал. Затем он повернулся и пошел наверх по лестнице, опираясь на перила. По опущенным плечам и угрюмому выражению лица было ясно, что у него полным-полно забот.

Берет плоским блином лежал у него на макушке, тень от головного убора скрывала взгляд пронзительных глаз, нос мастера напоминал имбирный корень.

Тяжело дыша, старик поднялся на второй этаж и огляделся по сторонам, раздумывая, что еще показать.

В светлой и просторной мастерской стояли две картины. На одной из них, прислоненной к стене, была изображена только что разделанная буйволиная туша, подвешенная на перекладине. Понятия не имею, что побудило его написать этот странный, безрадостный натюрморт. Он не стал писать рядом мясника или добавлять цвета. Может, он таким образом изображал свое внутреннее состояние? Я не посмел спросить его об этом, и уж тем более о том, надеялся ли он подыскать покупателя. Второе полотно производило чуть более жизнерадостное впечатление. На нем был изображен воин в блестящем шлеме и пурпурном плаще. К сожалению, обе картины были написаны в темных тонах и совершенно наобум, как я и опасался. Рембрандт ни капли внимания не уделил фону, на обеих картинах он был просто серым. Тем не менее я рассыпался в похвалах, потому как оба творения определенно приковывали внимание, были написаны с дерзостью и неподдельной искренностью. Создавалось впечатление, что этот человек пытался обнажить саму жизнь, а не рисовать красивую картинку. И все же ни одна из этих картин не воодушевляла, не призывала рассмотреть получше. Если слухи о том, что художник растерял своих заказчиков, правдивы, я понимал, в чем причина. Ему бы уделить больше внимания деталям, добавить света и цвета. Произведения, как и их создатель, отталкивали неопрятностью и навевали тоску. Похоже, вера старого художника в человечество сильно пошатнулась.

Чем больше я находился в том огромном доме, тем больше он напоминал мне лавку старьевщика, набитую всяким хламом. Слева лежали какие-то черепа, рукописи, морские звезды, драгоценные камни. Справа на полу стоял греческий бюст. Когда-то давно хозяин, похоже, увлекался заморскими диковинками, но теперь потерял к ним всякий интерес. Будь в доме хозяйка, она бы могла разложить все по полочкам.

Я не понял и половины из того, что говорил художник, – сейчас он, кажется, распространялся о выборе, стоявшем перед ним в работе. Старик бормотал неразборчиво и перепрыгивал с одной темы на другую.

Тем не менее он был привязан к Карелу. Если бы только молодчик проявлял больше терпения, не перебивал учителя и так далее. Порой мне казалось, что он обращается прямиком к Карелу, затем к кому-то еще, кто будто бы только что вышел. С этим