Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

разгорается, каждая из них недовольна: мать беспокоится о том, что скажет тетушка, и спрашивает, почему Катарина так поздно встает, – не иначе как из-за этого у нее испортился характер. В ответ Мария Тинс получает упреки в том, что вмешивается в воспитание внучек и спорит со всем, что Кат ни скажет, особенно по поводу искусства. И зачем только Кат здесь живет.

Ничего себе, Кат в самом деле выходит из себя, что с ней случается крайне редко. Обе женщины умолкают. Мария Тинс, сохраняя остатки спокойствия, утверждает, что решение перебраться в родительский дом было правильным. Катарина возражает: она считала переезд временным, ведь у нее не было другого выхода. Раздаются первые всхлипы.

На мгновение ссора затихает. Мария Тинс вновь призывает на выручку свое ледяное спокойствие, которое в данных обстоятельствах – меньшее из зол, явно надеясь, что к Катарине вскоре вновь вернется здравый смысл.

Раздаются шаги. Поспешно запихиваю неровную стопку в шкаф, закрываю дверцу и хочу ускользнуть в кухню… Увы, слишком поздно. На пороге появляется Мария Тинс.

– А, Таннеке! Я как раз хотела тебя кое о чем попросить.

– Да? – пытаюсь изобразить удивление и, потупив глаза, разглаживаю на себе передник.

– Ты ведь знаешь, что у Яна не ладится с работой.

Киваю.

– Он втемяшил себе в голову написать твой портрет. Да-да, именно твой, ты не ослышалась. Представляю, что затея тебе не по душе.

– Мне? Ну да… В общем-то, я не знаю.

– Тебе и работать нужно, ты вечно твердишь, что дел невпроворот.

Из гостиной доносится безнадежно усталый голос Катарины:

– Конечно, мама, если так спрашивать, она откажется.

На следующий день Катарина заглядывает ко мне перед тем, как отправиться за покупками на неделю: кажется, в рыбный завезли норвежского лосося, не помню ли я тетушкин рецепт с лимоном и морковью?

Слабая улыбка на ее лице говорит о том, что она все еще приходит в себя после вчерашнего спора с матерью. Я вполне могла бы просто рассказать ей о том, что Ян уже спрашивал меня прямо, но тогда придется признаваться, что вчера подслушивала, а это ни к чему.

– Тебе не кажется, что моя мать слегка не в себе? – спрашивает она, блуждая по кухне взглядом, словно у нее муха маячит перед глазами. Наконец подходит к вертелу и поворачивает кроличье мясо другим боком.

Подбоченясь, мямлю что-то в ответ.

– Не пора ли ей в сумасшедший дом, как считаешь?

– Ну что вы, хозяйка! С чего мне так думать?

Катарина кивает.

– Жаль, значит, это я на пути к тому, чтобы свихнуться.

– Ну что вы, зачем так говорить…

Мы одновременно усаживаемся.

– А думать? Думать так можно? – спрашивает Катарина с мукой, рожденной в душе и звенящей в голосе.

– Я вроде бы слышала, что вы вчера поспорили.

Катарина вздыхает.

– Между прочим, речь шла о тебе. Мать считает, что тебе достанется, если Ян тебя напишет. Это же ерунда, так ведь?

– Как сказать… Я ему ответила, что считаю вас гораздо красивее, – выпаливаю я. Правда спешит мне на помощь.

– Мило с твой стороны, только дело не в красоте. Меня он уже писал много раз. Служанка за работой – вполне обычная тема. Ты в этой кухне, каждодневная жизнь без прикрас.

Вытираю руки о передник.

– Я мало что смыслю в искусстве, хозяйка.

– Не скромничай, Таннеке. Ты вполне заслуживаешь портрет. Только представь, через сорок или пятьдесят лет он по-прежнему будет висеть в шикарном доме вдоль канала у какого-нибудь богача, вполне возможно, даже в Утрехте или в Амстердаме. Ты – как воплощение голландского трудолюбия и усердия.

Натужная веселость Катарине очень не к лицу, такое чувство, что она вот-вот разрыдается.

– Не знаю, по мне ли такое место.

Немного сидим в тишине. Я улыбаюсь ей в ответ.

– Знаешь, Таннеке, для меня очень много значит, что я могу говорить с тобой вот так, с открытым сердцем.

Я все-таки в смущении отвожу взгляд. Катарина придвигается поближе.

– Согласишься ради меня? Или ты боишься, что он опять напишет сомнительную сцену? Это исключено, чем хочешь поклянусь.

Мы немного сидим молча. С моих губ рвется вопрос. Если я все-таки хочу узнать ответ, значит, сейчас или никогда.

Делаю глубокий вдох.

– Хозяйка, можно у вас спросить? Только не сердитесь. Даже сама не знаю, почему сейчас об этом спрашиваю…

– Спрашивай, конечно.

– В общем, это не то чтобы вопрос… Вы упомянули о той картине с бордельной сценой. Я хотела сказать, это очень благородно с вашей стороны, что вы простили Яна.

Вот уж сказала так сказала, грубее и выдумать невозможно.

– Простила, – повторяет Катарина задумчиво, словно примеряясь к слову. Она хочет что-то сказать, но тут же трясет головой. Понимаю, это еще большой вопрос, простила ли она его.

Катарина поднимается и уходит. Мне грустно, но в то же время я рада, что не дала выудить у себя согласие. Будет время спокойно все обдумать.

Впрочем, это ни к чему, все равно Мария Тинс ни за что не пойдет навстречу.

Маленькими глоточками выпиваю кружку медовухи.

Как тяжело Марии Тинс, должно быть, видеть свою дочь в таком запутанном положении. Разумные доводы и угрозы на нее уже не действуют. Катарине чужда материнская подозрительность по отношению к мужчинам, хотя обе они знакомы с одними и теми же экземплярами. Супруг Марии Тинс? Первый в городе недотепа. Сын Виллем? Унаследовал характер от отца. Дядюшка? Драчун и мошенник. Племянник? Никчемный пьянчужка. Вот и посчитайте.

В представлении Марии Тинс Ян не мог слишком от них отличаться, несмотря на его неуклюжие попытки ее очаровать. Она быстро разузнала о его проступках: всего через пару недель после смерти отца Ян треснул одного из посетителей трактира стулом по голове. Конечно, вместо того чтобы оплатить счет, тот парень оскорбил мать Яна.

Однако сплетни возникли не на пустом месте, однажды я сама видела, как Ян вышел из себя, а все из-за того, что Мария Тинс не слишком благосклонно приняла назидательную картину, над которой Ян усердно работал. Накануне теща сделала ему кучу замечаний – каких именно, не спрашивайте, потому что обычно подробности доходят до меня гораздо позже, и то обрывками, – к тому времени Ян уже сжег полотно. Весьма опрометчиво с его стороны, учитывая то, как медленно он пишет. Не хочу злословить, но, к сожалению, он явно сжег не ту картину, которую следовало.

Так вот, когда вся семья отправилась к мессе в соседнюю церковь, Ян предался отчаянию. Наверно, он подумал, что в доме никого не осталось, а я работала