Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

– За то, что вы добры к нашим детям, за вашу стойкость. Пожалуй, это самое главное.

– Рада слышать. Только скажи честно, ты хоть одному слову веришь из того, что тут наплел?

Она меня испытывает. Ну что за вопросы? Подумать только, что так она разговаривает почти все время.

– Конечно, а у вас разве есть причина сомневаться?

Хорошо, что я не растерялся. Теща ерзает в кресле, по ее губам скользит злая ухмылка.

– Нам бы с тобой неплохо потолковать о том о сем. Ты лучше присядь.

Остаюсь стоять, где стоял.

– Ладно, как знаешь. Ты же не только за этим пришел, так ведь?

– Верно. Хорошо, что вы спросили. Я тут замыслил написать картину. Здесь, на Ауде-Лангендайк. Если вы, конечно, позволите.

– Писать хочешь с Таннеке, насколько я поняла?

– Да, как она хлопочет на кухне. Мы вам не помешаем.

– И, если я соглашусь, ты наконец сядешь?

– Я скажу спасибо и пойду готовиться, потому что, честно говоря, время поджимает.

Все время разговора Мария Тинс держит сцепленные руки на коленях и не спускает с меня глаз.

– Что ж, я подумаю и дам тебе знать. Как бы то ни было, надеюсь, что с этих пор мы станем общаться как разумные люди.

Чуть позже осушаю в мастерской бокал вина. То что надо. Вообще-то я планировал сделать пару набросков, но мне бы немного прийти в себя.

Разумные люди! Надоело, что все вокруг только и твердят о разуме. Я хочу познать красоту, парить в облаках, обрести свободу! Разум при этом мне нужен примерно так же, как зубная боль. Рамки разумного только сковывают, лишают желания двигаться. Я бы хотел открутить себе голову и вытрясти из нее последние остатки разума. Если бы люди только знали, что творила Мария Тинс, прикрываясь рассуждениями о разуме.

Прикидываю, нет ли другого выхода. Нет, если останусь работать в «Мехелене», через пару лет меня свезут в сумасшедший дом. Это что же, девочкам придется меня там навещать? Разве я могу поступить так с ними и с Катариной?

Карел не гнушается компромиссами. Вот и я не вижу для себя другого решения, либо согнуть шею здесь, либо сойти с ума там. Но Карел – это Карел, а я – это я. Я человек-дерево. Меня озарило этой ночью, пока я переживал необходимость временного примирения с подлостью, а над головой до утра раздавались мерные скрипы и стоны.

Дерево следует за светом, тянет к нему свои ветви, словно пытается захватить все пространство вокруг, однако устойчивость оно может обрести, только глубоко пустив корни в землю. Мне тоже присуща эта двойственность. Мне нужно сперва докопаться до самых земных недр, укорениться. Я тоже отчасти живу меж червей и прочих земных тварей. Когда будет за что уцепиться, настанет время тянуться к свету.

Чтобы пойти этим путем, мне пришлось просить прощения.

И пускай, теперь хотя бы смогу делать наброски с Таннеке, не опасаясь, что мне откусят голову.

14. Таннеке

Не проходит и пяти минут, входная дверь хлопает.

Вскоре в коридоре появляется хозяйка. Поднимаю на нее вопросительный взгляд. Она сообщает, что господин Ян отбыл восвояси. Таким холодным тоном умеет говорить одна лишь Мария Тинс. Она перебирает почту, лежащую на столике, и забирает письма с собой.

Чуть позже возвращаются Катарина и девочки, все промокшие. Им пришлось уйти из дома, несмотря на дождь, и Катарине, конечно, не терпится узнать, что тут произошло. Уложив дочерей, она идет в гостиную и закрывает за собой дверь вопреки всем обычаям.

На цыпочках крадусь вверх. Третья ступенька громко скрипит, приходится вернуться.

Тем не менее до меня доносятся обрывки разговора. Говорит больше Катарина, ее голос звенит от напряжения. Она очень милая женщина и желает всем добра, но даром слова явно не обладает – пытается сразу взять назад все свои слова. Прямая противоположность своей матери, которая ни разу в жизни не изменила ни одного мнения.

Люстру я протирала вчера. Ладно, переложу пока в шкафу скатерти и салфетки.

Вскоре звучит имя Яна, а как же иначе.

Стоит задержаться и послушать, только надо бы отыскать новую работу. Ага, полотенца можно переложить на другую полку, этим и займусь.

Катарина теперь говорит другим голосом, более легким, словно ей мало дела до всего этого. Убеждает мать, что та совсем ничего не заметит и он по-прежнему много времени будет проводить у себя в мастерской. Господи, только теперь до меня доходит, о чем речь! Ян хочет писать картину у нас в доме, и Катарина его поддерживает.

Но ведь Мария Тинс ни за что не согласится, иначе что же это выйдет?

Сидеть на корточках не очень-то удобно, но не могу же я упустить остальной разговор. Сбрасываю на пол стопку полотенец, чтобы сложить их заново. Поднимаюсь на ноги, подбираю полотенца, кладу их на столик у окна и неспешно принимаюсь за дело.

Катарина говорит, что Ян станет писать лучше в спокойной обстановке и выручит за свою работу много денег, так что мать останется довольна. На ее месте я бы не стала так говорить, потому как выходит, будто успех Яна целиком и полностью зависит от Марии Тинс и ее доброй воли. Невинный голосок Катарины снова взвивается вверх, словно она сама поняла, что на ее довод найдется что возразить.

Так и есть, мать спорит, слышу ее скрипучий низкий голос. Вот и славно. Она говорит, что правильно бы сделать по-другому: пусть сначала зять докажет, что может крепко стоять на собственных ногах, а уж тогда она готова предложить ему больше поддержки. Неужели Катарина позабыла о том, что прошлым летом теща великодушно ссудила ему три сотни гульденов? Мария Тинс уже сделала для него очень много, к тому же в доме больше нет места под мастерскую. Мария Тинс сыплет доводами так, словно готовилась к этой беседе ночь напролет. Радуется, что наконец можно излить весь яд.

Неужели Катарина сдается? Нет, отвечает, что Яну не нужна мастерская, потому что он планирует писать прямо в кухне. Меня затопляет жаркой волной, потому что речь заходит обо мне. Они обсуждают нелепый замысел Яна. Хуже всего, что Катарина вроде бы его одобряет. И как это Яну удалось привлечь ее на свою сторону?

Слово за Марией Тинс. Пусть запретит это безобразие, причем немедленно! Я хочу спокойно заниматься своей работой без того, чтобы этот дурень крутился под ногами.

Спор