Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

Разумеется, мне стоило рассказать обо всем иначе, только я не знаю, как именно. По ночам во сне я буквально мечусь между двух огней, а пламя подбирается все ближе. В такие ночи я бываю счастлива очнуться от кошмара.

Изменилась ли я по прошествии лет? Да, меня все чаще одолевают сомнения, и я грызу ногти, когда матери нет поблизости. Я разочаровываю людей, и во мне гораздо больше сочувствия к другим, чем к себе.

Иногда я молюсь, чтобы меня избавили от тоски и тревоги. Меньше всего мне хочется срываться на маленькой Марии, но так происходит то и дело. Я не переношу людей навязчивых, которые высказывают собственное мнение, когда их не спрашивают, а также людей, занятых исключительно собственной персоной. Мне проще никуда не выходить, чтобы уберечься от сплетен и злословия. Дома я читаю жития святых великомучениц. Их стойкость приносит мне утешение, но, честно говоря, испытания, выпавшие им на долю, трогают меня еще больше. Им пришлось вынести ужасные пытки. Например, Екатерине Александрийской, в честь которой меня крестили. Ее обезглавили по приказу влюбленного в нее императора. Не знаю, правильно ли, что при чтении моя кровь закипает, поэтому я молюсь ей или святой Монике, второй моей покровительнице. Только не Пресвятой Деве.

Что касается Яна, то я, конечно, ворчу, однако избегаю откровенных ссор, как будто заранее его прощаю. Случается, что меня охватывает глубокая печаль, которую я едва могу облечь в слова. Он счел необходимым написать меня в той бордельной сцене, чем причинил несказанную боль. Тогда я схватила со стола вазу с нарциссами, чтобы швырнуть в него, но стоило мне встретить его страдальческий взгляд… Я все поняла. В нем было что-то от раненого зверя, который не знал, куда бежать.

Я смирилась и просто разжала пальцы. Ваза упала на пол. Пока Ян покорно собирал осколки, я выкрикивала ужасные слова, что лучше бы ему убраться ото всех подальше в Утрехт, раз там кое-что смыслят в искусстве. Это любимый конек Яна – мол, в Делфте люди слишком ограниченные и сварливые. Я прокричала, что он любит только самого себя. Конечно, это неправда, я знаю, что он души во мне не чает, хотя и на свой неподражаемый лад.

– Я бы поверила в твою любовь, если бы ты написал красивый портрет вроде тех эскизов, что ты делал с меня раньше, – всхлипывала я.

Ян принял мои слова слишком буквально.

– Но я и помыслить не могу занятия прекраснее, чем писать тебя и открывать миру твою красоту!

– Слишком поздно! – заупрямилась я, но полчаса спустя он уже делал с меня наброски, усадив сначала в кресло, потом за стол. Одно потянуло за собой другое.

Я поставила два условия. Прежде всего, он должен извиниться перед матерью (похоже, он совершенно позабыл о своем обещании, но сейчас, я надеюсь, оно все же будет исполнено). Вторым условием был мой портрет, написанный со всем уважением. На нем должна быть только я и никто больше. Ян сделал кучу набросков и в конце концов решил, что красивее всего я во сне, когда мое лицо разглаживается от забот.

Портрет удался, насколько я могу судить. Тем самым мы подвели под прошлым черту. Другая так быстро его бы не простила, это точно, но такова уж я. Многие считают меня избалованной маменькиной дочкой, которая пустила по ветру благополучное детство. Впрочем, я знаю, когда именно растеряла беспечность. Я немногое умею в этой жизни, разве что вышивать, обрабатывать раны, – этому научили меня монашки-бегинки, – а также молиться, петь, печь пироги и плести корзины. Я красива, но не ослепительна. Поскольку от меня не так уж много пользы, мне нужно родить как можно больше детей – по крайней мере, так уверяет пастор.

Одни считают меня милой, другие слишком мягкой и бесхарактерной, мало знающей о жизни. Как такое возможно? Я словно не готова к настоящему, потому что неумолимый голос прошлого зовет меня оглянуться. Прошлое стоит у двери и умоляет меня отпереть. Прошлое заходит в дом, будто никогда не выходило, ложится рядом и закрывает мне рот ладонью, чтобы я не кричала, захватывает мое тело, словно свое собственное. У меня уже давно нет над ним власти. Прошлое зовет это любовью, и ему нет дела до того, что я об этом думаю. Прошлое знает свои права, раздвигает мне ноги и проникает туда, где ему не должно быть места. Прошлое подчиняет меня себе так, как Ян ни за что бы не поступил.

12. Таннеке

Мы стоим в темной прихожей, и Катарина возится с плащом на маленькой Марии.

– Хозяйка, там сильный дождь, – предупреждаю я, но Катарина не намерена менять планы, ей нужно погулять с детьми.

Мне трудно расслышать ее обрывочные фразы из-за плача малышки, которую я уже долго держу на руках.

Маленькая Мария готова к выходу, и Катарина забирает у меня младенца. Лицо у нее удрученное.

Они выходят на улицу через ворота. Слышу, как Мария спрашивает, отчего сестренка плачет.

Озадаченно смотрю им вслед. Верно ли я поняла, что ей нужно уйти из дома, потому что придет Ян?

Скорее всего, именно поэтому я, сама не замечая, затаила на него злобу: он и Катарину заразил своим безумием. Раньше она шагала по жизни спокойно и уверенно. Качаю головой и сметаю тряпкой паутину.

Возвращаюсь мыслями к тому дню, когда впервые его увидела. Во мне почти сразу проснулось беспокойство. Он только что вернулся из Утрехта, и в Делфте его имя было у всех на устах. Я сопровождала хозяйку на аукцион. Мария Тинс указала мне на парня, который гулял с ее дочерью и, похоже, рассчитывал жениться.

В ее голосе сквозила насмешка, которая многое сказала об ее отношении. Этот дылда недостоин ее дочери. Мне, конечно, стало любопытно. Катарина никогда не упоминала об ухажерах, к нам во двор никто не заглядывал. Другая на ее месте боялась бы остаться старой девой, но Катарина вела себя так, будто у нее впереди уйма времени, и сперва пыталась показать всему свету свою добродетель. Тогда ей уже стукнуло двадцать, пора бы подумать о помолвке или хотя бы посмотреть по сторонам. Неужели она и правда собиралась последовать примеру этих своих святых великомучениц? По крайней мере, на улице ей вслед так и кричали.

Ян шел вперед,