Пирамида предков - Ильза Тильш

(Что сталось с тем хозяином-евреем, у которого Генрих и его товарищи в шутку потребовали гумпольдкирхенского вина, а тот, не моргнув глазом, выставил на стол три бутылки с настоящими этикетками из Гумпольдкирхена, что стало с его прелестной дочерью, которая наливала им вино в граненые бокалы?)

Из крестьянских домов и сараев солдат снова собрали и отослали на фронт. Я прослеживаю их путь по железной дороге через Каменку и Радцихов, потом сорок или пятьдесят километров пешком, через разрушенные деревни, камни разрушенных домов брали для строительства и укрепления окопов и землянок, я помню, как отец описывал эту равнину, широкие луга, страна болот, границы которой недоступны глазу, ни одного возвышения, ни одного холма, бесконечная равнина, которая касается на горизонте неба. На востоке вдоль низкого земляного вала тянулась цепь окопов противника.

Узкая речушка Сидоловка вяло течет в бесконечных изгибах, ни одного куста, ни дерева, ни тростника, только небо, раскинувшееся от горизонта к горизонту, а по нему тянутся облака, все время меняя цвет и форму.

Санитар нес свою службу в крестьянском доме, стоящем на отшибе. У полкового врача был жеребец, которого звали Буби, смирное животное, говорит отец, Генриху разрешали иногда седлать его и ездить по своим делам.

Он часто отправлялся на нем по серо-зеленой равнине к берегу Сидоловки, садился там на траву и смотрел на медленные потоки текущей воды.

И ни один выстрел не прозвучал со стороны вражеских окопов на востоке? Что это за странная война? — спрашиваю я. Как раз тогда, отвечает он, было затишье, во время которого орудия молчали.

Зима наступила в один день. Сквозь щели бревенчатых стен ледяной степной ветер задувал снег на кровать Генриха.

Теперь на всех фронтах противоборствующие войска полностью прекратили огонь. Было очень скучно, говорит отец, я нашел у себя в рюкзаке томик издательства «Инзель» и читал Мать и дитя Хеббеля.

Нет, в те дни не стреляли. За два месяца до Рождества вспомогательный плац полка был перенесен к штабу, вскоре после этого все оказалось погребено под снегом, только ценой больших усилий дороги поддерживали в нормальном состоянии. Холод был как на полюсе. Вышел приказ не давать отпусков.

Полковой ветеринар любил тишину, он охотно вел разговоры об искусстве и литературе, он был словеном и воспитанником старой школы, учился в Вене. Фельдкурат был чехом из Ольмюца, старший врач тоже чехом, но из Праги, он увлекался китайской литературой, один из интендантских офицеров был еврейским учителем в Вене, блестящий рассказчик, другой — венгр из Будапешта, полковой врач был поляком.

В рождественскую ночь они сидели вокруг празднично убранного стола в своем скромном пристанище, многонациональное государство в миниатюре, они забыли все свои ссоры, благословляли императора и общую родину и пили за победу славной австрийской армии.

Говорят, что в ту ночь в австрийских окопах сидели русские, а в русских — австрийские солдаты, и были даже случаи братания между ними, австрийцы и русские обменивались маленькими подарками.

Я, Анна, пытаюсь представить себе, как они сидели вместе — словен, еврей, оба чеха, венгр, поляк и тщедушный немецкий санитар из Моравии, сидели на крохотном рождественском островке, в центре снежной пустыни, бесконечной равнины, окруженные холодом и льдом; я представляю себе их призрачный рождественский мир, их патриотические речи и высказывания: да здравствует его Величество император, ура, ура, ура, императора тогда звали Карлом, его дряхлого предшественника уже похоронили, через год и два месяца Карл пообещает народам дунайской монархии федеративное государственное устройство, он попытается спасти то, что уже спасти невозможно, президент Соединенных Штатов Америки Вильсон потребует удовлетворить желание народов Австро-Венгрии стать самостоятельными, многие назовут его идеалистом и далеким от жизни политиком, большая империя распадется на множество государств, большая родина — на множество маленьких.

Я вижу, как они сидят вокруг крохотной елки, все в этот вечер одинаково мирно настроены, они пьют за родину, тогда еще общую, пьют вина из Моравии, водку из Польши, интенданты и повар потрудились на славу, и рождественская трапеза выглядела как надо, общее отечество дало трещину, но они делают вид, как будто не знают об этом.

Пора было уже закончить то, что началось ради искупления пролитой в Сараеве императорской крови, но конца все не было видно. В Италии бушевали братоубийственные битвы, на Пиаве требовалось подкрепление.

После краткой остановки в Лемберге (Мы даже робели, потому что долго просидели в снежной пустыне, отвыкли от вида хорошо одетых людей и испуганно шли по улочкам столицы Галиции, пересекая роскошные бульвары), нас повезли в вагонах для скота через Будапешт на юг. Генриху так хотелось увидеть море, но он его не увидел, когда они ехали вблизи побережья, море скрывалось за густым туманом. Он хотел взобраться на полуразрушенную снарядами колокольню городского собора Сан Донна, чтобы посмотреть на Венецию хотя бы издали, но не смог, потому что заболел от укуса малярийного комара. Может быть, малярия спасла ему жизнь, может быть, он и увидел море из окна госпиталя в Триесте, в который его доставили, если, конечно, у него хватило тогда сил встать с постели и выглянуть в окно.

Как долго я лежал в Триесте, я не помню.

У меня нет фотографии отца того времени, но я все себе отчетливо представляю. Он довольно долго лежал в госпитале в Южной Штирии. Приступы лихорадки стали слабее, была очень красивая осень, он наконец почувствовал себя лучше и начал выходить на прогулки.

Он помнит замок, в котором кто-то жил; однажды, октябрьским солнечным днем, он оказался перед закрытыми воротами замка. Вокруг замка был парк, листва деревьев светилась на солнце разноцветными осенними красками. Дорожки покрывали лимонно-желтые и медно-красные листья, небо было как синее стекло, воздух неподвижен.

Он помнит, как играл в госпитале на пианино, давал концерт.

На фронтах началось всеобщее расформирование воинских частей, целые подразделения бунтовали, в их военном лагере стало об этом известно, он вспоминает, что все это горячо обсуждалось. В конце концов в их лагере произошло в миниатюре то же, что на фронтах и в различных частях империи совершалось в большем масштабе; началось всеобщее расформирование.

Сначала собрали свои вещи и уехали венгры. Они нацепили на фуражки красно-бело-зеленые кокарды, никто не знал, откуда они их взяли. Потом уехали чехи и южные славяне, и на шапках у них тоже красовались цвета национального флага, лагерное начальство было вынуждено выписать им увольнительные.

Все знали, сказал отец, куда они хотели и куда им надо было ехать, не знали этого только немецкоязычные австрийцы. Они