Пирамида предков - Ильза Тильш

Они влезли, рассказывает отец, в безумно переполненный поезд, он и сегодня не может понять, как ему это тогда удалось, поезда шли с юга, и было известно только, что они идут на север. Поезд, в котором он ехал, шел через Фюрстенфельд на север.

На каждой станции были длительные остановки. Вечером они прибыли во Фридберг. Ему сказали, что на следующее утро отправится поезд через Грац на Вену, и он провел ночь в нетопленой, сырой комнате в одной из гостиниц Фридберга. Белье было отвратительно сырое, заснуть Генрих все равно не смог, рано утром он вернулся на вокзал и успел как раз к отправлению поезда. Но поезд шел только до Граца, в Граце он попробовал втиснуться в безнадежно переполненный поезд, что шел с юга на Вену. Люди облепили поезд со всех сторон, одни лежали на крышах вагонов, другие привязывались ремнями к подножкам, чтобы не сорваться на ходу и не свалиться под колеса. В конце концов ему удалось попасть в один из таких поездов, вернее, на открытую платформу. Стоя на этой платформе, он узнал, что с итальянцами заключили перемирие, что итальянцы сложили оружие на двадцать четыре часа позже австрийцев и что таким образом большая часть австрийских солдат попала в плен к итальянцам.

(Говорят, будто из-за этого в Италии в 1918 году погибло 30 тысяч человек.)

Если бы я не заболел малярией, говорит Генрих, то в момент перемирия я был бы на Пиаве и тоже попал бы в плен к итальянцам.

Так, стоя на платформе плечом к плечу с другими, он доехал до Вены, шел дождь, в Зиммеринге было очень холодно, он промок до нитки и совершенно окоченел, он почувствовал, что лихорадка вновь начинает одолевать его.

На Северном вокзале разыгрывались ужасные сцены. Сотни, а может быть, и тысячи бывших солдат всех родов войск толпились на платформах. Когда под своды вокзала въезжал поезд, толпа сгущалась и солдаты штурмовали его; Генриха, который уже почти терял сознание, толпа подхватила и увлекла за собой, его затянул водоворот тел, его буквально внесло в вагон и потащило вглубь, он вдруг оказался в самой середине вагона и не знал, как он туда попал. Поезд, пуская пары, выкатился из-под сводов вокзала и покатил на родину Генриха. В Брюнне, сказал отец, он увидел на вокзале чешский патруль, все были в мундирах австрийской армии, но на фуражках бело-красно-синие кокарды.

По дороге в Брюнн я смотрел в окно, говорит отец. Дорога казалась ему бесконечной, потому что раньше он проезжал здесь только в скорых поездах, но этот поезд шел очень медленно, а вид деревень, то холмистый, то равнинный ландшафт, особенно низина в районе Паусрама, где росли чахлые кустики да ивы, вид Поллауских гор — все это наводило на него уныние и тоску. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что я буду здесь жить и, работая сельским врачом, кочевать из деревни в деревню, я бы решил, что этот человек сумасшедший.

Чтобы добраться до Цвиттау, перегруженному и увешанному людьми поезду понадобилась целая ночь. От Цвиттау в Мэриш-Трюбау Генрих поплелся через Шенхенгст пешком со всеми своими пожитками. Он вспоминает, что радость была велика. Он кое-что привез с собой, штуку льна с итальянской ткацкой фабрики и моток шелка, он положил эти подарки на стол в столовой.

Он был, по его словам, очень слаб, и его лихорадило. Что было дальше, я не помню.

Я нашла среди старых бумаг еще одну фотографию, пожелтевшую, это фотография на паспорт, нет никаких сомнений, что это Генрих, и все-таки его трудно узнать: огромные глаза на худом лице, череп обтянут кожей, а шея такая тонкая, что воротничок гимнастерки собирается складками и вообще не прилегает к ней, под подбородком тоже морщины, — это лицо, вызывающее сострадание, оно напоминает мне крохотные большеглазые мордочки маленьких обезьянок, снимки которых иногда встречаются в медицинских журналах, когда речь идет о подопытных животных.

Когда и где сделано это фото? — спрашиваю я, но отец не помнит.

Где-то во время Первой мировой, говорит он, видимо, на фронте.

Я представляю себе всю фигуру человека, его несчастное, перепуганное, исхудавшее лицо, и это вовсе не лицо двадцатидвухлетнего парня, оно почти не отличается от теперешнего стариковского лица отца, я вдумываюсь в рассказ отца, в то, о чем он не говорил: о голоде, стуже, многокилометровых пеших маршах, об усталости, о стертых в кровь ногах, о полном изнеможении, о сиротстве наспех вырытых могил. Я додумываю то, что видели глаза Генриха, что слышали его уши: выстрелы, крики раненых, трупы, обезображенные гранатами, где-то там, в Италии, или зарытые в бесконечных болотах Польши. Заря, заря, ты видишь, смерть моя близка, очень много школьных и университетских товарищей Генриха не вернулись с войны домой.

Страх, о котором Генрих не говорит и не говорил никогда, страх, который он вырезал, прогнал из своих воспоминаний, а может, он стыдится своего страха, не хочет даже думать об этом, так как страх был позором для солдата, так как страх был под запретом.

Им следовало быть героями, отважно служить родине душой и телом, они должны были храбро смотреть в глаза геройской смерти. Так они были воспитаны, и это же запечетлевалось потом в каменных, бронзовых, железных фигурах геройских памятников и мемориалов. Страх — неотъемлемая часть образа того молодого человека, который позже стал моим отцом, и я включаю страх в этот образ.

Нужно вызвать в памяти исторические даты и события: 18 января 1919 года в министерстве иностранных дел в Париже была открыта мирная конференция с участием семидесяти делегатов 27 стран-победителей. 10 октября того же года последовало подписание мирного договора с Австрией в Сен-Жермене. Австрии пришлось уступить Южный Тироль до Бреннера, Триеста, Истрии и Далматин, а также территории в Каринтии и Крайне. Она должна была признать суверенитет Венгрии, Чехословакии, Польши и Югославии. Название Немецкая Австрия, так же как и присоединение к Германскому рейху, были запрещены. Разрешалось иметь профессиональную армию в количестве 30 тысяч человек.

Австро-Венгерская монархия была разбита, большая родина распалась на несколько маленьких.

В октябре 1918 года в Праге была провозглашена Чехословацкая республика.

11 ноября император отрекся от престола.

29 ноября в Мэриш-Трюбау Адальберт, возвращаясь с Цвиттауерштрассе, где он был в гостях у друга, услышал многочисленные выстрелы. Со стороны городской площади ему навстречу бежали люди. Адальберт пошел дальше,