Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

Жестокие, бесстыжие анекдоты, в которых люди вели себя как мясо с мясом, снились мне по ночам. Звенели в уши, когда я бегала вдоль холодной воды. Описываемое в них насилие, глупые ситуации, где обязательно кого-то страшно унижали. Когда кто-то где-то смеялся, взрослый или даже ребенок, мне чудилось, что он или она смеется оттого, что услышал анекдот девочки с дырявым лицом. В один момент я решила перестать это все переживать. Подросток ничего еще не успела сказать, просто чиркнула невестиными кроссовками по выдохшемуся линолеуму на входе. Я объявила ей, что не хочу больше предоставлять ей сервис из-за ее антиобщественного поведения, к тому же мой сервис все равно ничуть не поможет затянуться ее шрамам, и посоветовала лазерную терапию или пластику. На которые ей, добавила я, никогда не хватит денег. Она зависла там в дверях, подумала, сказала: «Хе-хе! Демоны все равно захватят тебя», – и больше ко мне не возвращалась и не ходила на электрофорез к моей сменщице.

Дальше мы бы зажили вдвоем совсем счастливо с моей светлой печалью. Это я одна сама с собой, какая есть и как хочу. Как раз начинались белые, а на самом деле целлофаново-розово-

алые ночи. В память о бывшем муже я бы даже иногда задергивала на ночь плотные шубы-шторы, которые висели и в моей съемной квартире. На второй день после отказа подростку в сервисе один из моих кварцевых рассказал, что она пропала. Отряд добровольцев уже ищет по сопкам, по берегу и думает двинуться в лес. Ее мать пришла в школу и сказала, что дочь не вернулась в их избушку. После смены я забежала домой, переоделась в кроссовки, спортивный костюм, куртку, взяла шарф и шапку и пошла потом в «Пятерочку», где собрался штаб по поиску.

Мне и другим добровольцам выдали карту и рацию. Телефоны почти не работали там, где заканчивались дома. Фонарь тоже дали, но он не нужен был в целлофаново-розово-белую ночь. Мне и другим провели инструктаж. Рассказали, что подросток уже пропадала два года назад на неделю, а потом просто ее нашли сидящей на берегу, уже переболевшей оспой. Берег сейчас исследовала другая команда. Меня присоединили к отряду из семи добровольцев, который отправили в лес. Тут были мужчины и женщины, примерно поровну. Мы шли сначала сопками. Кричали: «Мила, Мила!» Так ее звали. Я слышала тихие фразы двух взрослых женщин. По контексту стало понятно, что они учили подростка в школе. Учительница один произнесла, что не странно, что Мила пропала: может быть, просто сбежала, потому что подростку не нравилось в школе и она там никому не нравилась, ни ученикам, ни педагогам. Учительница два произнесла, что сама подростка сильно не любила из-за того, что та вечно торчала на уроках с недовольным лицом, будто ее воткнули в школу из тюрьмы или, наоборот, из какого-

то прекрасного места, и дети не любили ее тоже за общую кислость. А как появились дыры, то подросток поехала кукухой. Так и сказала учительница два. Поехала кукухой и стала улыбаться на все подряд. И еще сильнее бесила этим всех людей. Учительница один выговорила, что подросток была ей отвратительна. Она хотела отправить ее к школьному психологу. Но та как раз уволилась и уехала южнее. Глава отряда прикрикнул, что разговаривать нельзя. Учительница один дошептала, что это, да, непрофессионально, но она не подтянула подростка по математике, не предложила переписать контрольную, хотя другому ученику, который совсем дерево, разрешила и дотянула его до тройки. Виновата. Они шагали дальше молча. Они тут искали, как и я, от чувства вины. Но у меня внутри зрело что-то другое, мощнее, плотнее, болезненнее и радостнее – чувство общности, почти родства с подростком Милой.

Мы вступили в лес. Среди деревьев наша человеческая цепь сделалась серьезней и сосредоточенней. Я давно не была в лесу, в местном никогда: думала, зачем мне опять лес? Гуляла по берегу и сопкам. На них вкраплениями штрихкодили слишком короткие березы. Здешний лес оказался высоким хвойным финном, голым внизу, мягко-моховым. Мне казалось, что я иду по ковру, и мне хотелось переобуться в тапки, чтобы не наследить. Деревья не кучковались, но среди них все равно сделалось темнее. Мы повключали фонарики. Время от времени по цепочке мы кричали: «Мила, Мила!» – словно пели, и мигали светом. И это походило на важный священный ритуал. Я вдруг подумала, что мы не ищем в этом лесу подростка, а приносим ее в жертву.

Другой новый свет резанул мой правый глаз. Я повернула голову. В стороне за деревьями и чуть над ними переливалось северное сияние. Я шла в середине цепочки, но никто из людей не посмотрел направо. Сияние было строго вертикальным и сияло в первую очередь синим, потом уже зеленым и розовым. Я остановилась, все продолжили шагать вперед и петь «Мила». Никто другой не замечал сияния, но его и не должно было появиться в это время года. Моего отставания никто не заметил, только глава отряда крикнул через спину, что отставать не нужно от других людей. Я пошла на сияние. От него делалось так светло, что я выключила фонарик. Поглядела на удаляющиеся от меня спины поющих людей. Двинулась дальше. Я почему-то стала уверена, что найду за сиянием подростка. Чем ближе я подходила к переливу, тем меньше я видела деревья и мир вовсе, свет поедал лес. Пение людей перестало быть слышным. Сияние сияло, разрезая лес широким световым лезвием. Приближалось, я споткнулась о камень, еле удержалась на ногах, вскрикнула от неожиданности. Сильно испугалась, что сияние испугается моего крика и убежит. Но оно сияло на месте. Я сунула в световую заслонку лицо и две руки. Сияние щекотало меня тонким покалыванием, это было похоже на электрофорез, только нежнее и счастливее. Я вступила в сияние всем телом, и все выключилось.

Просыпания мои случались от боли. Довольно страшной, но той, которая запоминается, – значит, переживаемой. Надо мной и передо мной плавали, все время перемещаясь, источники света самых разных цветов, даже черного. Я поначалу решила, что в поликлинике, но потом все-таки поняла, что вряд ли. Не могла двинуться. Время от времени в мои щеки, или лоб, или подбородок врезались один или сразу два зеленых, или синих, или белых, или желтых тонких луча и проделывали во мне дыры. От света мои глаза болели, и я закрывала их