Свента - Максим Александрович Осипов

частью общества. Приобрести мнения, их отстаивать. Демократия – жуткая вещь, но лучше пока ничего не придумано. Вот, например, реформа медицинской системы. Что Матвей может сказать по этому поводу?

Пожимает плечами:

– Я вроде здоров. С медициной не сталкивался.

А, предположим, замена одного из Верховных судей. Каково его мнение? Однополые браки – разрешать или нет? Опыты с клетками эмбрионов? Чтоб вопросов не возникало: Америка – самая свободная в мире страна. Новый Рим. Тут куется история.

Как он сюда попал, физически?

– На самолете.

Ясно, не вплавь. В смысле – по еврейской линии или как? Отец-то у него никогда не был евреем. Говорит: нет, грин-кард в лотерею выиграл. Объясняю: никакая это не лотерея, берут молодых, с высшим образованием, американцы – не дураки. Иногда возьмут, конечно, старушку какую-нибудь для видимости. Лотерея. Надо понимать, как делаются дела.

Так или эдак – первый и очень важный шаг совершен, он тут. Необходимо теперь шевелиться, двигаться.

– Читайте газеты, разные. Наша цивилизация – проект финансовый в первую очередь и правовой. Приобщайтесь к проблемам, а не то будете жить, не знаю, как в санатории.

Он, впрочем, уже в санатории – у Марго.

Неуверенно говорит:

– Какую-то нам газету подбрасывают.

Представляю себе. Нет, серьезно.

– Не хотите же вы быть неудачником, маргиналом. Извиняюсь за каламбур.

Машет рукой: он сейчас кем угодно согласен быть. Лишь бы – быть.

– Сейчас меня как бы нет.

Романтизм, глупости. Мы все – есть.

Чем Матвей собирается зарабатывать? Пожимает плечами, опять. Когда нет идей в восемнадцать лет, то идут в медицину или в юриспруденцию. Но Матвею – сколько уже? – Двадцать шесть.

Кстати, ведет ли Матвей дневник? Полезная вещь. Только о чувствах писать не надо, чувства неинтересны, они одинаковые у всех. Говорю как специалист. А может, он думает стать журналистом или писателем? Матвею и эту тему не хочется развивать. Странный молодой человек. Разумеется, у такого отца не мог получиться нормальный сын.

Впервые я оказался в их ленинградской квартире году в семьдесят седьмом по случайному, в общем, поводу: одной девице, существу во всех отношениях легкомысленному, нужен был отзыв или рецензия – сроки пропущены, самой заниматься бумажками невмоготу.

Почему домой? Он дома работает.

Хозяин – попробуем обойтись без имени – усадил меня в кресло, уселся сам. Нестарый еще человек, но с претензией на эдакую благородную ветхость.

– Дайте-ка, – протянул руку, пальцы длинные, без колец.

Я подал бумаги, он стал читать. Одну ногу обвил другой, винтом. Я так никогда не умел.

Много старых вещей, интеллигентный питерский дом. Темно-красный Ромэн Ролан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский. Их двойники так и ездят за мной в коробках – после второго-третьего запаковывания я их не вынимал.

Дочитал, вздыхает:

– Нет, этого не подпишу.

– Почему? – спрашиваю.

В конце концов, не мои бумажки.

– Боюсь.

– А чего вы боитесь?

Он пососал дужку очков.

– Как вам сказать?.. Всего.

Этот случай убедил меня лишь в одном: профессиональным стукачом он не был. А ходили такие слухи.

Кофе, что ли, попить? У меня как-то нет ничего. А Матвей и не голоден. Я рассказываю ему про первую встречу с его отцом. Опуская кое-какие подробности.

– Теперь он уже так не может, – про ноги.

Понятное дело, развинчивается старик.

Касаясь деликатной темы. Тогда все вертелось вокруг одного: органы – диссиденты. Есть что вспомнить. Только все это рассекречивание, открытие архивов – штука опасная, много биографий попортит зазря. Гэбуха ведь тоже халтурила, план гнала. Вызывают, допустим, тебя: вы человек советский?

– Вас вызывали? – спрашивает Матвей.

Вызывали – не вызывали, какая разница? Вызывали. Отвечаешь: советский. Предлагают сотрудничать. Аккуратно отказываешься: простите, и рад бы, но – выпиваю, болтлив. Существовали приемчики. – Они вздыхают. А если узнаете про действия, направленные на подрыв?.. – Сообщу, сообщу. – Помечают: согласен сотрудничать. Без подписки.

Матвей делает бровки домиком, прямо как маленький:

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Да так.

Психология – наука экспериментальная. Интересно живые реакции вызывать у людей.

Плевать на бумажки, не подписал и не подписал. Тем более, отношения с девицей той у меня сами собой рассосались. Через несколько лет я стал у него бывать независимо от девиц. Не мир тесен, хе-хе, прослойка тонка, – так в ту пору шутили.

Трудно сказать, чем он, собственно, занимался. Говорят: человек энциклопедических знаний. А сделал что? – Написал удачное предисловие. К чьим-то письмам. Софья Власьевна разве позволит что-нибудь сделать? Особенно гуманитарию.

Вот он, сидит за столом, произносит внушительно: “Я как выученик академической науки… ” – а какой науки? – хрен его знает, поди спроси. На столе настоечки: сам изготавливает, не худшее из чудачеств. Настоечки-водочки, во времена борьбы с пьянством многих из нас от жажды спасли. Вдруг вскрикнет: “Фо па!” – жена рюмку подсунула неподходящую. Но стихов много знал и читал хорошо.

Руки нервные, музыкальные, нижняя челюсть большая: порода чувствуется. У него и кличка была – Дюк, за благородное происхождение. Так и вижу, как он натягивает в воздухе невидимые поводья – “кумир на бронзовом коне” – стихи, стихи. Воленс-неволенс перейдешь на высокий стиль, когда о Дюке рассказываешь.

– В вашем отце, Матвей, погиб настоящий артист.

Опять улыбается нервно:

– Да не совсем.

Не совсем настоящий или же не совсем погиб? И то, и другое, видимо. Заметная фигура была у нас в Питере этот Дюк. Любил все старое, не только стишки – статуэтки, тарелочки, – называл их “пресуществлением духа”, про дядю родного рассказывал с гордостью – тот не эвакуировался в войну, боялся: вернется, а квартиру разграбили. “Я не сторонник патефонно-чемоданной культуры”, – вот так, помер с голоду дядюшка, но ценности фамильные сохранил.

Монархизм, естественно, юдофобия, но тоже – широкая, необычная: нет, это он не всерьез, эпатаж, старик интересничает. У него ведь жена еврейка. – Кто, Нина Аркадьевна? Нет, Нина Аркадьевна не еврейка.

Вот эту самую Нину Аркадьевну, жену его, третью и, очевидно, последнюю, не могу сейчас вспомнить. Что-то стертое, извиняющееся. Нас – такая была кругом скука! – привлекали личности яркие, с брызжущей, пенящейся духовностью, пусть не без некоторых моральных изъянов. На ней – тихонькой аспирантке – Дюк женился, что называется, как честный человек, тоже передавали шепотом.

Сам он однажды мне сообщил, что в каждый период жизни Бог посылал ему спутницу, наиболее к данному периоду подходящую. Во как, Бог. Это уже, значит, восьмидесятые, самый конец. Раньше мы о Боге от Дюка не слышали. И религию он себе подобрал – с затеями. Не разбираюсь я в этих делах: католик восточного обряда, кажется, или наоборот.

А