Люди, которых нет на карте - Евфросиния Игоревна Капустина

Придумываем имя безымянной пухлой рыбёшке. Обычно её тут зовут просто «бандитка» – потому что сети рвёт нещадно колючими плавниками. Рвёт и орёт надрывно. Говорю, что ор её похож на лягушачье кваканье. Теперь в Тихом океане живёт моя рыба, и её зовут «пура рана», что в переводе означает «чистая лягушка». Понравилось им очень сравнение.

Делим на троих один варёный платан и пару ложек засахаренного риса – жена Энджи насильно заставила его взять еду, волнуется, что помрёт от голода в море.

Слушаем через полую пластиковую трубку – идёт ли рядом крупный косяк рыбы? Когда идёт, бульканье и шуршанье должно быть слышно. Сегодня что-то не слыхать, отдыхает рыба.

Креветки шебуршатся по дну лодки, щекочут нам ноги своими щупальцами. Краб подкрадывается сзади и внезапно кусает меня за пятку, сволочь эдакая.

Вытягиваем последнюю на сегодня сеть, четвёртую.

Отчитываюсь дону Чементе по улову: сорок шесть креветок, два крабика, двенадцать бабосин, одна пура рана и три сардины. Поворачиваем обратно к берегу. По пути обсуждаем, на покупку чего лучше копить триста долларов: на лошадь или новый мотор для лодки. Стоят одинаково, и хлопот с ними одинаково примерно.

Четверть сегодняшнего улова нужно будет отдать дону Дарвину за аренду лодки, всех креветок и половину рыбы – продать дону Антонио, местному скупщику. Он забирает бабосу и сардину за копейки – двадцать кордоб либра (это рублей пятьдесят по-нашему), за креветок даёт побольше – два с половиной доллара либра мелких и четыре доллара либра крупных. Антонио сам в море не ходит, только скупает улов, отвозит его в город и перепродаёт там уже другому, более крупному скупщику за большие деньги, раз в семь дороже, чем сам купил.

Рыбаки на вырученные деньги покупают бензин – для одной рыбалки нужно десять литров, которые стоят примерно тридцать пять долларов. Остаток денег – на новые сети, рыбацкие перчатки, одежду, продукты для семьи.

На швартовке шибанулась бедром о борт. Не критично, но ощутимо.

На прощание дон Чементе вынимает и протягивает мне одну толстенькую бабосину:

– Держи! Я знаю, вы с Марией не едите рыбу, но кубинцу вашему приготовь, худой совсем.

Похромала в клинику с камерой в одной руке и рыбиной – в другой.

Энджи двадцать два года. Из них он уже девять лет рыбак, четыре года муж и два года отец.

Перед спуском лодки на воду он треплет волосы заспанной двухлетней дочурки и целует жену в нос – это самое большое проявление нежности, которое я здесь видела.

Он бойко разматывает сети и забрасывает их одним взмахом руки в нужные места; тесть, дон Чементе, внимательно смотрит и всякий раз восхищённо хвалит:

– Хорошего парня я себе домой взял, хорошего!

Хороший парень усмехается в крошечное пушистое подобие усов, доволен.

Говорит Энджи мало, больше молчит и глядит в море, словно просвечивая его толщу глазами. А ещё поёт. Здесь вообще не поют, сколько я ни спрашивала, – даже текстов песен не знают. Но вот свершилось – молодой рыбак тянет сеть и напевает обрывки не связанных между собой фраз на разные мелодии, неузнаваемые, но весёлые.

Ругается на нашу новоназванную рыбу – на пура рану. Такая колючая и прыткая оказалась, что прорвала сеть, свалилась на ногу и проколола два пальца, почти насквозь. Пришлось временно передать весло дону Чементе и побыть медсестрой, сделать пострадавшему перевязку из куска рубахи, чтобы до выхода на берег грязь в раны не забивалась.

Пока сидим на дне лодки и ждём нового рыбьего захода в сеть, Энджи свешивается за борт, гладит ладонью море и что-то бормочет под нос.

– Ты что, с морем разговариваешь?

– Нет, с мамой.

– А где она сейчас?

– Здесь, в море. Умерла. Мы мёртвых в море кладём спать.

Хватает за клюв особо обнаглевшего пеликана, пытавшегося выкрасть рыбину прямо из рук рыбака. Втаскивает его в лодку, ругает, потом гладит, даёт погладить тестю, выпускает. Швыряет ему вслед худенькую сардинку, кричит:

– Ешь, когда даю, бандит!

Вытирает руки о футболку с изображением Богоматери. Смотрит на меня, говорит:

– Это у меня специальная футболка, только на рыбалку её надеваю.

– Почему именно её?

– Жена купила, когда была в городе после рождения дочки. Подарила, чтобы я всегда был жив и не оставил их одних.

Выгребает рыбной ладонью остатки сладкого риса из ведёрышка, взглядывает на небо.

– Ну что, отец? Последнюю вытаскиваем? Скоро солнце начнёт горячо печь, тебе опять плохо станет от жары. Давай, потащили.

Сегодня провожали меня уже традиционной домашней вегетарианской пиццей от Марии – лучшей пиццей в мире. Ели эту вкуснотищу, сидя на берегу Тихого океана под морковно-свекольным закатным небом, слушали волны.

Завтра я уезжаю.

Уезжаю от рыбы, сохнущей на одной верёвке вместе со штанами и футболками.

Уезжаю от ежедневных рутинных уже вопросов, типа: «Вы умеете читать?», или «У вас дома есть холодное место для инсулина?», или «У вас дома есть мыло?» От ежедневных отрицательных ответов на каждый из этих вопросов.

Уезжаю от блох, которые каждый вечер норовят разделить со мной еду и питьё за ужином, залезают в каждую тарелку и чашку, а ночью – в кровать, чтобы сожрать меня.

Завтра я уеду в место, где не нужно будет проверять – есть ли в ванной скорпион или змея. В место, где я буду комфортно спать под нормальным тяжёлым одеялом, а не обливаться по́том под простынкой. В место, где самая вкусная еда – совсем не пожухлая морковка. В место, где меня ждут любимые люди.

И сегодня я панически боюсь, что именно там не смогу чувствовать себя настолько же на своём месте и в своей тарелке, как чувствовала себя здесь. Да, несмотря на блох.

Разбираю последние услышанные мной истории пациентов из Никарагуа.

Готовясь к отъезду, уже не собиралась записывать новые сюжеты, доделывала остатки имеющихся. Но вот не утерпела, очень уж громко раздался чей-то крик.

Мики орал истерически, бился руками и ногами о стену, о стул, о державшую его женщину. Орал, хотя ничего особенно страшного врач с ним не делал. Ну, взвесил. Ну, градусник под мышку сунул. Ну, рот попросил открыть (безуспешно).

Обещанные конфеты, плюшевый мишка, пластиковый кит, фонарик – ничего не сработало. Когда дело дошло до ингалятора, Мики начал нервно икать и захлёбываться в соплях.

– Давайте вы немного погуляете с ним, он успокоится, и мы продолжим.

– Я думаю,