Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Награду тебе хотим дать! Ашь, ты!

Поддержанный Ермолаем, Мак оправился и надул губы.

— По порядку давайте. За потраву платить придется, Дорофей Васильев. Мы оценить хотим, чтоб никому обиды не было.

— Ну и цените… — Дорофей Васильев вольно отставил ногу и поглядел в сторону. — Тут и порчи всего на трынку. А ежели кто хочет заводить канитель, то можно и без головы на это решиться. — Он пренебрежительно оглядел мужиков и сплюнул на левый сапог. — Цените, ценители, чужое, коли у самих нечего… А лошадей держать тоже дело подсудное. Ну, я пойду. Пташка, лошадей приведи!

Он пошел, мелко шагая через кочки. Все озадаченно поглядели ему в спину и, когда он уже был на своей земле, враз заговорили, закагакали, не слушая друг друга:

— Обломать его, дьявола!

— Ишь черт, распорядитель какой!

— Хапать привык!

Один Ерунов был безмолвен. Злые нападки понятых на Борзого его тешили, но он не видел в них большого проку. Когда понятые выжидательно посмотрели в его сторону, он выступил вперед и сказал Птахе:

— Лошадей возьми у переднего сарая. Скажи, я велел. А вы, старики, оцените все же. Я без суда не оставлю этого. Ведь раз спусти, два, кого хотите можно опустошить.

— А про что же и я-то? — Мак опять выступил вперед и злобно затряс головой. — По закону-порядку надо! С него хать рублей десять, вот он и запоет.

Понятые помялись. Зызы скучливо отозвался:

— Десять… гет… Тут и на рупь…

Но на него кинулся молчавший доселе Афонька:

— Рупь? Поди-ка, какой склизкий! Они весь складень обработали. Весь клевер должен погибнуть. А ты рупь! Голова у тебя рублевая.

— По мне, как хотите… З-з-зя… я… Без меня.

После ухода Зызы скоро сговорились на семи рублях. Установив цифру, все облегченно вздохнули, заговорили о пустяках, закурили и веселой толпой прошли за Еруновым в мазанку, где он поднес всем по стакану вина.

В это утро Дорофей Васильев навалился на квас. Пил по полной кружке залпом. От кваса дуло живот, но огонь в груди все палил горло, иссушал язык. Оправившаяся после вчерашней «растирки» Марфа винтовала около старика, охала, помыкалась еще раз натравить его на Петрушку, но Дорофей Васильев не глядел на нее, пнем сидел на лавке и чесал грудь. Наступление соседа не было для него неожиданностью, он знал, что войне между ними быть, его мучило только сознание, что не он напал первый. И всему виной это богомолье. Он скрипел зубами и туго ворочал иссохшим языком:

— Ах, дьяволы богомольные! Пропасть бы вам всем!

Хотелось думать, что своей вылазкой Ерунов не причинил ему большого изъяна, можно б об этом не ломать головы, но сейчас же вспоминались лица понятых, Мака и самого Ерунова, постно опустившего глаза, и еще жарче палило грудь, во рту не повернуть набухшего языка. Раза два в избу завертывал пыльный Корней — в риге шла вейка овса, спрашивал, куда ссыпать зерно. Дорофей Васильев не отвечал. И когда от долгого сиденья одеревенел зад, он поднялся и сухо выпалил:

— Лошадь в дрожки!

Он решил вступить в войну.

За день Дорофей Васильев объехал большой круг. Пил чай в волости, обедал у попа Митрия, которому тут же вручил двенадцать рублей за сорокоуст по Яше, по пути заехал на Птань, к давнишнему приятелю, мельнику, потолковать о ссыпке хлеба и вернулся домой потемну — сытый, умиротворенный и слегка под мухой. Птахе, принявшему от него вожжи, он миролюбиво сказал:

— Великанится сосед-то?

Птаха, довольный миролюбием хозяина, радостно принял вызов:

— Этот гавнюк-то? Есть чему великаниться.

— Ну, то-то! Мы его уймем.

— И на деле! Гнида битая!

Тьма помешала хозяину с работником видеть, что за углом двора, скрючившись, сидел Ерунов и ловил ухом путаную речь. Когда за Дорофеем Васильевым захлопнулась входная дверь, Ерунов отбежал от угла, выбрался на нейтральную зону и изо всех сил расправил плечи. В эту ночь он почти не спал. В одних подштанниках, в распояску, он долго сидел у столика в мазанке, ерошил жидкую поросль на розовой лысине и писал. Несколько раз он принимался шепотом читать написанное, опять писал и тер левой ладонью лысину. От напряжения на лбу выступил пот, хотя босые ноги зябли. Галка просыпалась, шумно зевала и, поглядев на согбенную спину мужа, опять тыкалась в подушку. Она твердо знала: когда муж уселся писать, то всякая помеха приводила его в исступление, он начинал трястись, как в родимчике, и топать ногами. И она была уверена в том, что муж обязательно скажет ей о написанном, будет советоваться и ждать ее одобрения.

Но на этот раз Галка ошиблась. Когда она проснулась, начиналось утро. Ерунов спал, прильнув к ее подушке, сладко всхрапывал и чмокал губами. Встревоженная Галка живо соскочила с постели, надернула юбчонку и кинулась к столику. Здесь все было в порядке, но написанного она не нашла, как ни искала.

Лиса молотила рожь. Машину ставить было не по средствам, и потому последнюю неделю она со всей семьей околевала на току. Молотьба была горевая. Гришка, выбитый из сил севом, часто отдыхал, Стеша крепилась, но тюкала цепом еле-еле, потому Лисе приходилось налегать изо всех сил, она бодрилась, без конца шутила, понукая помощников, не показывая вида, что ей самой давно уж усталь источила грудь и оторвала в плечах руки.

Ерунов постоял в сторонке, понаблюдал, с каким упорством люди хотят есть свой хлеб, подивовался на ломкую подвижность Лисы. «Ишь, лупцует как! Прямо как молотобоец орудует». И, подделываясь под тон хозяйки, весело крикнул:

— Умолот — невпроворот!

Лиса задержала цеп на взлете и изумленно оглянулась:

— Спасибо. За каким это тебя лихая ко мне занесла?

Прямота Лисы показалась Ерунову добрым знаком. Он, не подав вида, что такая встреча ему неприятна, мелко захихикал и присел на корточки к вороху, разглядывая зерно.

— Лихая не лихая, а живой грех. Шел мимо и завернул, на вашу дружноту польстился.

Лиса, все еще не уяснившая себе цели прихода Ерунова, поглядела ему в спину и поплевала на ладонь.

— Льстился бы своим добром, чем чужим худом.

И ударила по посаду, подлаживаясь к редким ударам Гришки и Стеши. Ерунов пересыпал рожь с ладони на ладонь, подул на нее и взял зерно на зуб. Когда молотильщики прошли весь посад и Стеша принялась перевертывать снопы, Ерунов незаметно моргнул Лисе и указал в сторонку. Та отошла, разглядывая непрошеного гостя.

— Ну, об чем секрет у тебя?

Ерунов посмотрел в ее серые выжидающие глаза, шмыгнул носом и начал издалека:

— Человек