Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Про то ведь и я…

Водяной вдруг поглядел в смущенное лицо гостя, в глазах у него мелькнула догадка, он поцарапал ногтем крышку стола и тихо спросил:

— А ведь угрохал ты братца-то? По совести? Ну, триста возов?

Дорофей Васильев рывком поднялся и вышел из-за стола. Надевая картуз, он отвернулся от света и туго выговорил:

— О том говорить нечего. Я поеду.

Ночь обняла тьмой и прохладой. В саду шумели верхушки деревьев и палый лист шуршал неутомимо, будто кто ходил между темных стволов и ворошил ногами листвяной настил. Звезды горели ярко, часто срывались, и было похоже, что их сдувало ветром. Недавние дожди набутили землю, от нее тянуло сырой прелью. Водяной постоял на порожке, посвистел собакам. Усаживаясь в дрожки, Дорофей Васильев зябко вздрогнул плечами и с сожалением сказал:

— Веселое у тебя гнездо тут. А у нас и не говори! Бой, дикая пустота!

Жеребец переступил задними ногами и взял с места в рысь. Стук колес заглушил ответ Тугих, и непокрытые ответом слова сожаления долго держались в голове, наливая грудь скукой.

Ветер колко бил в лицо. От колес отскакивали шкварки грязи, падали на спину, на картуз, и казалось, что за колесами бежит кто-то и швыряется комками. Жеребец засекал передние подковы, всхрапывал и вскидывал хвостом, задевая жесткими кончиками волос Дорофея Васильева по лицу. Боясь встречи с волками, Дорофей Васильев все подгонял жеребца, дрожки в выбоинах швыряло, и от этого казалось, что небо валилось набок.

Перебирая в памяти разговор с Водяным, Дорофей Васильев вспомнил, что Цыган до сих пор не кажет глаз и не несет долга. В груди шевельнулось зло, но сейчас же погасло: Цыган был нужен, и должником он не посмеет идти против него.

— А свои деньги я всегда с него сдеру! — довольно сказал вслух Дорофей Васильев и подстегнул жеребца.

24

Осенние вечера тягостны своей длиннотой и избяной глухостью. Даже Лиса, и та сдавалась под напором осени, мрачнела и туже сжимала губы. Осень подчеркивала одиночество, людскую неприязнь, и, занимаясь каким-нибудь делом, Лиса с грустью вспоминала родное село, обжитую и оплаканную избу. Там были родные, старые подруги, а тут люди сторонились друг друга, бабы были бранчливы и не склонны к дружбе.

Осень наводила на всех уныние. Разделавшиеся с работой люди искали случая придраться к соседу, вспоминали старые обиды, затевали суды, а по ночам озорничали ребята: выпускали с дворов скотину, мазали дермом окна, сваливали трубы, карежили плетни. В первый год Лиса пробовала завязать с соседками связь, но была принята подозрительно, говорили с ней так, будто она собиралась просить взаймы. И она отступилась. Даже по домашним мелочам люди не обращались друг к другу. Обычные в селе займы — гущи, квасу, каравай хлеба — в Двориках не практиковались из боязни насмешки и великанства соседа.

Глядя на осунувшееся лицо Стеши, Лиса мрачнела. Оторванная от родни, Стеша тяжело переносила «сибирную» жизнь в Двориках. Отрываясь от прялки, она подолгу сидела окаменелая, уставив тусклый взгляд в печной угол. И Лиса чувствовала на себе вину за то, что оторвала эту малосильную, хилую невестку от родных мест, соблазнив ее простором степей, вольной и сытной жизнью. С трудом превозмогая тяжесть в груди, Лиса всячески старалась развлечь Стешу, принималась рассказывать, но та слушала плохо, кисло улыбалась и во всю силу разгоняла подпрыгивающую прялку. Лиса украдкой взглядывала на поникшую голову Стеши и тайком вздыхала. С какой бы радостью она сама сейчас послушала ночные сельские голоса: песни девок, переливы лихой гармоники, завернула бы на огонек к соседке послушать вчерашний сон, сельские новости! А еще лучше посмотреть в окно на девичьи посиделки, или послушать тоскучие песни швей у многочисленных осенних невест, — грустные песни, в которых и сладость давней молодости и нераскрытая печаль обрывающегося девичества перед страшным ликом замужней жизни. «При вечеру-вечеру, при беседушке…» — стоит еще этот бабий жалостливый напев в груди. А как давно это было, когда расчесывали ей подруги волосы и заплетали их в тяжкие бабьи две косы!

Если б была ее воля, прокляла б она эти Дворики и с сумкой ушла бы в далекое придонское село. Но там не было ни избы, не было и старика — переломилась палка надвое. И почему-то помнились родные места вкусом малины — сочной, крупной, о влажной душистости которой так скучают высушенные степными ветрами губы. Там, в селе, сады были полны малинника, в период созревания малины соком, казалось, пропитывалось все — и люди, и избы, и сам воздух дышал в лицо малиновым настоем, пьянил и радовал сердце. Малину сушили, возами везли по базарам и ярмаркам, малиной затыкали дыры в хозяйстве, девки богатели малинными придаными.

В первую весну Лиса посадила на огороде несколько лоз, за которыми посылала сына со снохой. Посадки принялись, дали цвет. Лиса радовалась на них, гибкие лозы мирили ее с чужой землей, со степным одиночеством, но в одно утро она не нашла береженых лоз. Злые руки повыдергали их, вытоптали землю и пустили в сердце первую каплю зла.

На каждом шагу соседи показывали свою враждебность. Лиса лишилась покоя, вскакивала по ночам и обходила двор. Начались суды с Афонькой из-за межи, из-за колодца, который она с таким трудом рыла с покойным мужем. «С сильным не борись, с богатым не судись». Суды с Афонькой отняли много денег на угощение свидетелей, на подарки писарю, но не принесли победы и не умерили озорства соседа. В ту осень, когда за побои Афонька отсидел семь суток в тигулевке, ребята его ночью раскрыли на огороде яму, и весь запас картошки промерз до дна.

Поплакала Лиса, поглотала слезы и нового суда не затеяла.

А пропади она пропадом и земля!

Как бы отвечая на ее тайные мысли, Стеша робко заговаривала о родных местах, припоминала разные в селе случаи, и в глазах ее, тусклых, поблекших в бессонные ночи над люлькой двойни, загоралось озлобление на новые места, на дикое и злое одиночество.

— Придет с солдат Ванятка, не стану я тут жить, матушка. Как ты хочешь.

Лиса обидчиво вскидывала голову:

— Было бы куда уйти.

— Да блаже в работники! — Лицо Стеши покрылось краской, и в голосе звякнула слеза.

— Авось и так не минуешь этого. — Лиса потускнела под напором тугих расчетов и сердито раскрутила моталку, на которую сматывала свежего прядева нитки. — Платить-то эна сколько надо! А где взять? Ржи только-только натяни, греча пропала, овес вышел