Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— На вот. Заткни ему глотку, а жалобу под пятку.

Старшина довольно рассмеялся и потянулся к рюмке.

— Вот это по-купецки! Чтоб не воняло.

— А то я с ним целоваться буду?

Одобрительно грохнули смехом урядник со стражником, довольные и законченным делом, и хорошим днем, и даровой выпивкой.

23

Веденей Абрамыч Тугих, или попросту Водяной, пользовался среди хозяйственных мужиков большим почетом. Ему завидовали, о богатствах его плели басни. Вознесенный прибывающим достатком, он не сменил мужичьего облика, ходил в смазных сапогах, в широкой, с ластовицами, рубахе и в несменяемой, черной, в рубчик, поддевке, держался прежних манер, сморкался в кулак; в обращении был грубовато-прост, любил покалякать со всякими, не гнушался чужой хлеба-соли.

Его слабостью было церковное пение. Он не пропускал ни одной службы, неизменно становился на клиросе и пел козлетоном, подлаживая дьячку. Из всех песнопений его больше всех поражало — «богатии обнищаша и взалкаша, взыскующие же господа не лишатся всякого блага». В этой славянской невнятице Водяной чувствовал намек на себя: и богат он, «взыскует» господа, и ему обещаются за то новые и новые блага.

Этот стих он пел высоким жалостливым тоном, сбивал дьячка, тот замолкал, доставляя тем сладость Водяному один на один беседовать со щедрым и умным богом.

— Что значит свой брат-то! — говорили богатеи о нем. — Ведь он мог бы в золоте ходить, его предводитель за стол сажает, а он корня держится, своей крови не изменяет.

Тугих знал об этом, выслушивал льстивые речи, сыто смеялся в гнедую бороду.

— Верно, верно, мил-друг! Богатство у нас у всех равное, триста возов! Забот только мне побольше твоего. А своя кровь — она нам всегда сродни.

Но эта простота происходила от скупости. Тугих крепко держал каждую копейку, много работал сам, ухаживал за пчельником (держал для баловства сотни полторы ульев), вровень с работниками таскал мешки, возил навоз, очень любил сам пускать в машину снопы. И тем очень гордился.

— Я труд, мил-друг, знаю. Оттого и не хожу ни к кому, а ко мне ходят. Вот оно что! Какие были помещики, а труда бежали, вот и фыркнули! Ага, догадался, триста возов!

В барском доме Тугих занимал кухню. Чистые комнаты стояли пустые, зимой дом не топился, и в комнатах держали муку, кадки с ветчиной, ящики с яблоками. В кухне всегда стояла жара, летом одолевали мухи, кишевшие роем, но хозяин любил и тепло и мух, а чистой половины дома боялся, как церковной пустоты.

Семья его состояла из сына, снохи и двоих внуков. Сын был не в отца: мал ростом, картав и туг на соображение. Но за богатство жену ему взяли красавицу — дородную, ленивую.

— У нас работниц хватит, — заявлял Тугих, — а матка хорошая нам надобна. Чтоб кровь освежела. Такой бабы нигде нет, вот разве только у Борзого сноха вдовая чуть чем не уступит нашей.

Но расчеты на хороший от снохи приплод не оправдались: внук Семка был в отца — картав, веснущат и нескладен, а девка и того хуже, стыдно показать людям. Семку Тугих выводил в «люди». Отдал его учить в город, нанимал учителей. Кое-как малый одолел городскую школу, тогда Тугих тронулся с ним в Тамбов. На экзамене в семинарии Семка срезался. Сконфуженный Тугих пошел к губернатору и, оттолкнув дежурного чиновника, прошел прямо к самому в кабинет.

— Ты, ваше благородие, поддержи маленько. Скажи там кому полагается об малом-то!

Губернатор потер руки, взял телефонную трубку, буркнул в нее несколько слов, и Семка через неделю ходил по Тамбову в форменной шинели.

Дела свои Тугих вел больше по памяти. В редких случаях прибегал к записи на дедовский манер: ставил зарубки и крестики на ореховых подожках, которые хранил под тюфяком. Попробовал один раз воспользоваться грамотой внука, купил толстую книгу и заставил Семку писать приход и расход. Семка старательно исписал в книге несколько листов, но когда Тугих вздумал проверить свою «контору», то оказалось, что Семка все перепутал, рубли смешал с пудами. Веденей поглядел на писание внука и вырвал исписанные листы.

— Выходит, грамота в нашем деле не годится. Вереда от ней, голове морок. Наука эта для легких хлебов придумана. Не хочется человеку работать — он и ударяется в книгу, на розыски легких хлебов.

Помимо забот о внуках, была у Тугих еще одна неприятность — не жили долго старухи. Тяжел ли он стал очень, или кровь ему не давала покоя, только первая жена померла, не дожив до сорока лет. Взял еще бабочку — разбитная была и до мужа уважливая — но через шесть лет и эта поизносилась, начала прихварывать и скоро ушла вслед за первой. Затужил Тугих. Без бабы в теле тягота, чужую искать несподручно, а новую жену заводить стыдно: шестьдесят стукнуло да и от внуков неловко. Перемогался он года три, потом махнул рукой и привел себе новую старуху. Это была раскормленная постановистая баба, вдова приказчика на хуторе Мордвинова. Как обнял ее Тугих, так и заржал от удовольствия.

— Вот это наша! Кто кого задавит, еще не видно. У-у, триста возов, лепеха!

И теперь он редко выезжал из дома, все время ходил в новых, каляных рубахах и в береженых для праздников сапогах — на каблучках и со скрипом. Раза четыре в день заставлял кухарку, дальнюю родственницу, жившую у него за харчи, ставить самовар, баловал старуху сотовым медом и жамками, увивался около нее, как гусак.

Но самый приятный момент наступал для Водяного вечером, когда работник вносил в избу для утреннего затопа вязанку соломы. Играя и дрожа от смеха, Тугих валил на солому старуху, хлопался рядом с ней и принимался тискать новую подругу. Старуха была крепка, скоро вывертывалась из его рук, выбиралась наверх и садилась ему на живот. Этот момент Тугих считал самым блаженным. Задыхаясь под тяжестью старухи, он не переставал смеяться, смех его скоро переходил в сладкое хрюканье, — он подзывал невестку и указывал на старуху:

— Вишь, какая! Вот это орел! Она и меня сгростала. Не баба, а паровик, триста возов!

Игра на соломе продолжалась до ужина, когда сын приносил ключи от всех амбаров и, сюсюкая, рассказывал о дневных работах по хутору.

Дорофей Васильев застал Водяного как раз в минуту его сладчайших переживаний: он бил по полу огромными, как бревно, ногами, все глубже забивался головой в солому, а старуха тискала его, шлепала ладонью по оголившемуся животу.