Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

Этот путь, отмеченный красным, закончился для Тобиаса раньше. Канделария продолжала бежать, хотя за ней уже никто не гнался, и роняла красные зернышки четочника с бус, порвавшихся в драке. Она остановилась, еще чувствуя в теле действие адреналина, побуждавшего бежать дальше. Огляделась вокруг. Никогда еще она настолько ясно не чувствовала, что осталась одна.

Канделария осторожно пошла назад тем же путем по рассыпанным красным зернышкам своих бус. Она думала, что Тобиас мог прятаться в кустах и в любой момент на нее прыгнуть. Она шла медленно, озираясь по сторонам, чувствуя угрозу в шевелящихся ветках, в животных, укрывшихся в листве, в собственной тени. Она не сумела бы сказать, какими звуками был пронизан в этот момент воздух Парруки, потому что слышала только стук собственного сердца в груди. Она почувствовала, как немеет челюсть. У нее пересохло во рту, а лицо стянуло от следов, которые Тобиас окровавленными пальцами оставил на ее коже. Убегая, она даже не смотрела, куда наступает, и теперь поняла, что исколола себе ноги об острые камни и упавшие с деревьев ветки. Однако боли она не чувствовала — только нарастающую тревогу и «бум-бум-бум» своего сердца, заметавшегося в груди, как дикая лошадь.

Дорожка из четочника соединилась с дорожкой крови, которую оставлял за собой брат, у самого пруда. Канделария увидела красное на мраморном бортике. Вода была странно неподвижна. В ней что-то плавало. Она закрыла глаза, потому что не желала видеть, что это. Она крепко зажмурилась, потому что одно дело — желания, а совсем другое — реальность. А реальность была перед ней, плавала на поверхности мутной воды. Она догадывалась, что произошло, — такое всегда знаешь еще до того, как увидишь своими глазами. Реальность лежала окровавленной спиной вверх. Канделария не видела ни лица, ни глупой орлиной маски, но, без всякого сомнения, это был Тобиас. Тем не менее разум пытался убедить ее в обратном, говорил, что надо посмотреть на лицо, чтобы опознать мертвого. Как будто брата нельзя узнать по подошве или по изгибу спины, сколько бы она ни пыталась подчеркнуть дистанцию, называя его сводным братом. Ничто не двигалось, кроме прядей волос, похожих на листья сорной травы, и двух жаб, которые плавали вокруг. Они казались красноватыми. У него все еще текла кровь. Пиявки, воодушевленные пиршеством, начали осваивать его голову в том месте, где он ударился, сперва о камень, а потом о мраморный бортик пруда, в котором в конце концов и утонул.

Окаменевшая, как киты, которые наблюдали за ней своими гранитными глазами, она снова и снова открывала и закрывала глаза, рассчитывая, что, когда их откроет, все будет выглядеть иначе: не так кроваво, не так дико, не так мертво. Потом ее затрясло, у нее подкосились ноги, и она упала на землю, расшибла колени и ладони, но не заметила этого. Дальше она почувствовала, что горит внутри. Чистым огнем, чистым пламенем, чистой болью. Этот огонь раскалял ее слезы, и они, вытекая, пылали так, что она чувствовала, как они прожигают дорожки у нее на коже. О том, чтобы посчитать до тридцати, она даже не вспомнила. Иногда это не имеет смысла. Она потревожила рукой поверхность воды, только чтобы увидеть тело в движении и притвориться, что оно еще живое. Она хотела прыгнуть туда, но ей казалось, что перед ней бездонная пропасть. Именно тогда зародился панический страх перед водоемами, который будет сопровождать ее с этих пор. Она закричала, и птицы покинули ветви деревьев. Она закричала, и яблоня уронила наземь свои плоды. Она закричала, и густые тучи рассеялись в небе, как рассеивались от выстрелов сеньора Санторо.

— Я УБИЛА ЕГО, УБИЛА!

Она кричала и шлепала израненными руками по кровавой воде. И чем больше кричала, тем больше рвалась внутри. А чем больше рвалась внутри, тем больше ей хотелось кричать.

Первой появилась Габи. Она обняла Канделарию со спины, сдерживая дрожь ее тела, успокаивая надрыв ее криков. Санторо бросился в воду и вытащил неподвижное тело Тобиаса на бортик пруда. У него были фиолетовые губы и открытые глаза, испуганные, как будто он осознавал, что умер. Тереса появилась, пока Санторо пытался вернуть его к жизни, делая массаж сердца и искусственное дыхание рот в рот. Мать была еще бледнее, чем он, с такими же лиловыми губами и широко раскрытыми испуганными глазами.

Санторо попытался вернуть Тобиаса к жизни, потом еще и еще раз, потому что, едва он прекращал, Канделария умоляла его попробовать снова, и он продолжал, только чтобы поддержать в ней надежду, потому что иногда надо продолжать что-то делать, даже если знаешь, что это напрасно. А когда сеньор Санторо все же прекратил, она сама взялась делать массаж сердца и сперва аккуратно надавливала на нужную точку, а затем стала бить его кулаками в грудь с такой яростью, которой раньше никто в ней не видел. Тобиас сотрясался с каждым ударом, а после затихал от прикосновения ее губ, вдыхавших в него воздух, и она снова начинала колотить его с еще большей силой, только чтобы снова увидеть иллюзию движения.

— Маска, МАСКА! — вдруг истерически закричала она, заметив, что на нем нет маски.

И поскольку все знали, что Тобиас не хотел бы остаться без маски, то принялись ее искать. Но она так и не нашлась. «Наверное, ушла на дно, точно, ушла на дно», — говорили все, чтобы успокоить Канделарию, хотя знали, что маска из таких материалов, наоборот, должна была бы всплыть.

Канделария подняла взгляд, чтобы увидеть какой-нибудь другой цвет помимо красного, чтобы успокоить себя обширностью неба. Ровно в этот момент три орла рассекли монотонность синевы. Они парили без всяких усилий, позволяя ветру нести себя. Парили спокойно, мастерски ловя потоки воздуха, и по этому уверенному полету было ясно, кто в небе хозяин.

* * *

— Сообщим в полицию, — сказал Санторо ворону, который сидел на ветке так необычно тихо, что с первого взгляда его даже можно было не заметить.

Наморщив нос и щуря глаза, Санторо присмотрелся к птице, пытаясь найти причину апатии, в которую погрузился его питомец в последнее время. Борон свесил голову так низко, что клювом почти касался лап.

— НЕТ! — воскликнула Габи. — Только не в полицию. Ни за что!

— Вон оно как, Эдгар! — сказал Санторо ворону так, чтобы Габи слышала. — Я еще могу закрыть глаза на одного мертвеца, но на двух — это мне уже морально тяжело.