Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

Что ее жизнь больше никогда уже не будет прежней.

И что впервые за все свое существование она поймет истинное значение слов «больше никогда».

* * *

Она должна была насторожиться еще тогда, когда пруд помутнел, но не насторожилась. Или когда стало разлагаться тело Эмилио Борхи, уже несколько дней гнившее в земле. Или когда кролики погибли один за другим. Или когда исчезли пчелы. Да хотя бы когда бабочки обратились в бегство. Все вокруг Канделарии словно готовило ее к тому, что скоро должно было произойти, как будто к такому можно приготовиться. Когда событие уже произошло, легко проследить признаки, связать концы с концами, объяснить предчувствия. Но после того, как все случилось, обычно уже ничего нельзя сделать.

Если бы Анастасию Годой-Пинто не потянуло на высоту, Габи не попросила бы ее помочь с поисками и не ушла бы потом со своей тетрадкой ботанических записей, оставив комнату пустой, чтобы Канделария могла вернуть деньги и забрать рукопись. И если бы ничего из этого не произошло, она не смогла бы ни взять ее — на время, разумеется, — ни прочитать сто восемьдесят страниц за пять часов без перерыва, молясь от абзаца к абзацу, чтобы Габи ее за этим не застала.

Она никогда не читала так много, так быстро и хотя бы наполовину с таким интересом. В рукописи Борха рассказывал от первого лица о том, как совершил убийство, настолько жестокое и настолько литературное, что до конца его дней за ним с одинаковым рвением гонялись полиция и издатели, а это, в свою очередь, сделало описанную историю — его историю — культовой книгой, а самого Эмилио Борху — одной из самых разыскиваемых персон. Все это было самым подробным образом запечатлено в книге. В словаре все правильно говорилось, стоит почаще туда заглядывать, подумала Канделария. Книга захватила ее полностью, и это еще до того, как она дошла до финала и прочла фразу, изменившую ее жизнь. Одна-единственная фраза, две строки, тринадцать слов, которые написал Эмилио Борха, тот самый, чью щеку она потрогала через несколько секунд после его смерти, тот самый, кого сейчас ели черви на дальнем краю Парруки, тот самый, чьи отпечатки пальцев еще оставались на кожаном переплете, который она по-прежнему держала в руках. Фраза, написанная его собственной рукой в самом конце: «Эта книга основана на реальных событиях и была написана там, где поют киты».

Вот эту фразу, эту последнюю фразу она никак не могла теперь выбросить из головы. Эта фраза вытеснила все прежние воспоминания. Отдавалась эхом повсюду. То, что раньше было отдельными нотами, вдруг стало складываться в мелодию. Вся эта информация давно была у нее перед глазами. Только поначалу очень нечеткая — как будто входишь в темное помещение после долгой прогулки на солнце и надо подождать несколько минут, пока зрение не привыкнет. Правда была на самом виду, как рукопись на прикроватной тумбочке или змея, свернувшаяся на потолочной балке. Может быть, все, что мы ищем, и так у нас перед глазами, просто мы не замечаем.

Тобиас знал эту правду с самого начала. Она была в этом уверена. Два жабьих поколения и одно поколение бабочек она тосковала по отцу, потому что сводный брат скрыл от нее правду. Она припомнила, как в ответ на ее вопросы он отшучивался, якобы не зная, куда ушел отец. «Наверное, искать китов, которые и вправду поют», — сказал он однажды насмешливо. А оказалось, такое место есть на самом деле. Борха был там, скрывался и писал книгу, и что-то ей подсказывало, что отец там же. Еще одно предчувствие. К нему стоило прислушаться, особенно теперь, когда первое предчувствие завело ее так далеко.

«Удобнее жить, объединившись с себе подобными, — сказал ей однажды отец. Она помнила этот разговор наизусть и чувствовала себя дурой, что не поняла его смысл раньше: — Лисы с лисами, пчелы с пчелами, больные в больницах, сумасшедшие в сумасшедших домах, рабы в офисах, художники в художественных колониях». Надо выяснить, нет ли какой-нибудь колонии художников поблизости от того места, где поют киты, — но где поют киты? Существует ли такое место? Когда она задавала себе такие вопросы, ее охватывало тревожное ощущение, что все смеялись над ее наивностью прямо ей в лицо. От этой мысли у нее закипала кровь.

Разъяренная, она вышла из своей комнаты, положила рукопись на то самое место, откуда взяла, и побежала искать Тобиаса. Она хотела посмотреть ему в глаза и снова задать тот же самый вопрос, чтобы запомнить, как выглядит взгляд, скрывающий половину истины. Чтобы научиться отличать правду от шуток. Она нашла его лежащим в траве и наблюдающим за парой орлов, которые кружили в небе. Он лежал так неподвижно, что казался мертвым.

— Где папа? — спросила она.

— Я сто раз тебе говорил, не знаю. Наверняка ушел искать китов, которые по-настоящему поют…

— И где эти киты?

— Ну, в море.

— Море очень большое, Тобиас, должно быть конкретное место.

Это смех, этот проклятый смех, который не сдержал Тобиас, ускорил трагические события, начало которым было положено секундой позже. Смех, символ радости, совсем скоро стал означать ровно противоположное. Канделария прекрасно знала, как смеется Тобиас, и была уверена, что усмешка у него на губах выражает не веселье, а издевку. Это был смех, смакующий информацию, которая вертится на кончике языка и отчаянно нужна другому человеку. Да, именно этот намек на смех из-под маски, смех, в котором не хватало одного зуба и было слишком много горячности, должен был вот-вот изменить жизнь обоих.

Канделария нагнулась и попыталась сорвать с брата маску. Они стали бороться. Он вскочил и с силой ударил ее кулаком в челюсть. Она толкнула его на острый камень, и тот рассек ему затылок. У Тобиаса по спине потекла струйка крови, пачкая белую рубашку. Он провел кончиками пальцев по этой теплой дорожке, спускавшейся по спине, и когда увидел, что они окрасились в красный, его лицо исказилось смятением, которое так хорошо знакомо было Канделарии, потому что ее лицо менялось точно так же, стоило увидеть хоть капельку крови.

Пока она трогала свою челюсть, пытаясь оценить степень повреждения, Тобиас набросился на нее со всей яростью своего тела. Оба упали на землю. Они были так близко друг к другу, что каждый вдыхал воздух, выдыхаемый другим. Длинный крючковатый клюв коснулся ее рта. Тобиас сдавил ей шею и провел по щекам своими красными липкими пальцами. Она задыхалась под тяжестью душившей ее руки. Из последних сил она ударила