Поколение - Николай Владимирович Курочкин

— Еще немного, и я взбешусь, — прошептала Бэт. — Этот контрабасист действует мне на нервы. Мы уходим, — объявила она, подойдя к столу.

— Возьмите машину, — предложил мистер Хейзлвуд. — Мы с Джорджем доберемся на такси.

Они приехали часа через два и, появившись в гостиной, начали громко разговаривать, деликатно намекая на свой приход.

— Я хочу, чтобы ты тоже почувствовал это… — шептала Бэт, — как я… У меня с тобой не тело, а… не знаю что. Какой-то пучок блаженства. Я теперь люблю свое тело. Не улыбайся — правда… Я его раньше ненавидела, потому что это было не тело, а контрабас… Бу-бу-бу… Такая же деревяшка. А теперь я целый оркестр, а ты дирижер.

Она успокоилась, когда за окном уже светало.

— Милый, — спросила она, — ты не обидишься, если я вздремну?

— Обижусь, — сказал Белов, с трудом шевеля языком.

— Только я повернусь к стене…

— Ну, это уже слишком. В книгах пишут, что влюбленные спят обнявшись…

— Ну и дураки. — Она с удовольствием зевнула. — Я ни за что не усну с тобой, обнявшись.

10

Бегать по площадке, прыгать, крепко держать в руках мяч да еще стараться попасть им в корзину — все это не так уж и трудно, если ты выспался и на плечах у тебя обыкновенная голова, а не звенящее приспособление для шляпы.

Джордж разбудил их в полдень, видно, испугавшись, не случилось ли что-нибудь с ними.

Мистер Хейзлвуд поспел к завтраку к своему армейскому приятелю и уже дома изучил три страницы «Нью-Йорк таймс».

Приведя себя в порядок и выйдя к столу, Белов извинился, а Бэт отчитала Джорджа, от которого и в воскресенье покоя не дождешься, не говоря уже о том, что это по крайней мере неприлично — спозаранку ломиться в комнату к женщине.

Из всего услышанного от сестры Джордж не согласился только с «позаранком», посчитав, что двенадцать часов все же больше напоминают день.

На баскетбольной площадке школы имени Авраама Линкольна стыдно было играть плохо. Фиберглассовые щиты, белоснежные, будто накрахмаленные, сетки на кольцах, идеальное покрытие цвета свежей зелени, яркая разметка…

На разминке он сделал поначалу несколько неудачных проходов под щит, пока не услышал ласкающее слух шуршание сетки.

Играли на одно кольцо, экономя время и силы. Джордж неплохо держал мяч, и броски у него шли.

Белов начал лениво, подолгу стуча мячом об пол, пристреливаясь издалека.

Джордж потихоньку набирал очки, и на перерыв они отправились при веселом для него счете 28—22.

— Ты специально злишь его? — спросила Бэт.

Белов улыбнулся и покачал головой.

— Тогда ты специально злишь меня, — сказала она.

Мистер Хейзлвуд пронзительно свистнул и пригласил игроков на площадку. Бэт включила секундомер.

Белов сравнял счет на первой же минуте. Три броска — и Джордж заскучал. Проход под щит для него закрылся: Белов атаковал его чуть ли не в центре поля, вынуждая останавливаться и бросать метров с шести, а снайпером Джордж не был.

Белов вдруг почувствовал себя прежним: юрким, взрывным, легким. Он бросал из любых, самых неудобных положений и, первым успев к отскочившему от щита мячу, в прыжке, кончиками пальцев переводил его в кольцо. Он держал мяч за спиной и даже вспомнил свой старый трюк: остановился перед Джорджем и бросил мяч за голову, и Джордж, поддавшись на уловку, метнулся вперед, наперехват, но Белов завел руки за спину, и оранжевый, как апельсин, шарик будто приклеился к ним, а Джордж, проскочив метра три мимо Белова, растерянно крутил головой, еще ничего не соображая. «72:44» — объявила Бэт, сдерживая улыбку.

Победу Белова праздновали дома. Мистер Хейзлвуд сказал, что получил истинное удовольствие от его игры во втором тайме, а своему сыну посоветовал более тщательно выбирать себе впредь соперников. Белов объяснил свой успех разницей в росте между ним и Джорджем, но мистер Хейзлвуд сказал, что у него есть глаза и он немного разбирается в баскетболе. Эти взаимные уступки раздражали Джорджа не меньше, чем само поражение, заметил Белов.

Зато Бэт ликовала. Она даже умудрилась за разговорами приготовить праздничный обед, и Белов чувствовал себя именинником.

После долгих раздумий Джордж наконец решил, что его молчание выглядит не совсем красиво.

— Ну, вы не будете отрицать, что в целом наш баскетбол сильнее? — спросил он не совсем к месту, когда они уже сменили, по выражению Бэт, пластинку.

— Не знаю, — сказал Белов. — В целом, может быть, и сильнее. А как быть с Мюнхеном?

— Олимпийские игры — не показатель. Там были любители. А у нас еще есть профи.

— У канадцев тоже были профи, которыми нас пугали. А в 72-м году при первой же игре из них пух полетел…

— У вас играют солдаты, и они выполняют приказ.

— А вместо клюшек у них автоматы? — засмеялся Белов. — И в спорте та же песня — русские идут! Бы как дети: нарассказывали вам сказок — вы и голову в плечи. Пора бы взрослеть… А солдаты у нас действительно играют — и в хоккей, и в баскетбол, и в футбол. Надеюсь, вы не против?

— Мне трудно с вами спорить, — сказал Джордж. — Вы журналист, и это ваша профессия — дурачить людей. Я ненавижу всякую пропаганду. Она насилует сознание.

— Ты мог выражаться и поделикатней, — заметил мистер Хейзлвуд. — Я бы на месте Пола обиделся. Извините его, Пол. Он погорячился.

— Ничего, — сказал Белов. — Откровенность — не конфета. Джордж, хотите, я вам спою русскую песню? — неожиданно для самого себя спросил он.

— Да-да, — ответил за сына мистер Хейзлвуд. — Я никогда не слышал русских песен.

Белов зачем-то придвинул стул — а, понял он, чтобы положить локоть на стол, — взъерошил волосы и, чувствуя на себе взгляды: насмешливый — Джорджа, пытливый — мистера Хейзлвуда, подбадривающий — Бэт, совсем смутился. Он не знал, что петь.

Но вдруг он поднял голову, посмотрел поверх всех на темневшее впереди окно и затянул, судорожно улыбаясь: «Ой, мо-ро-з, мо-роо-з, не мо-ро-зь меня. Не мо-роо-зь ме-няа, мо-е-го ко-ня…»

Он пел ее так, как пел когда-то дед со своими донскими дружками за рождественским столом, — сухие, суровые старики со слезящимися глазами, с аккуратно постриженными седыми бородами, с открытыми лбами, одетые уже по-городскому и закрученные-заверченные этой городской жизнью, а рядом сидели их жены — вечные труженицы, покорные сильному, а слабых они и на порог не пускали, прожившие с мужьями по полвека, умевшие любить их и прощать, и все это вместе — и люди и песня — было красиво и трогательно до слез.

Но удивительное дело! Никогда еще и нигде не чувствовал Белов так остро и так отчетливо не понимал этой песни, как здесь — за тридевять земель от родного