Поколение - Николай Владимирович Курочкин

— Жизнь на принципиально новом уровне, — быстро сказал мистер Степлтон.

— Это как? — спросил Белов.

— Свобода, деньги, хорошая работа.

— Где? Бокс двести двадцать два, Вашингтон, Ди Си? Или в «Английском саду» в Мюнхене? «У микрофона — Павел Белов, известный советский журналист и литератор, поборник прав человека, представитель критически мыслящей молодежи в России. Месяц назад Павел Белов приехал в Соединенные Штаты по приглашению своей американской подруги, двадцатисемилетней специалистки по проблемам голографии, и решил остаться на Западе по соображениям политического и гуманитарного характера. «В тисках авторитарного режима» — так назвал он свой очерк, в котором дается объективная оценка бедственного положения армии инакомыслящих в Советской России». Так? Или по-другому? — Белов почувствовал, что ему уже не хватает воздуха.

Мистер Степлтон смотрел на него не мигая и как-то даже восторженно. Однако молчание, последовавшее за многословным представлением, постепенно стерло с его лица это умиленное выражение, и когда мистер Степлтон открыл рот, чтобы возобновить беседу, вид у него был если не решительный, то деловой, то есть лишенный какой-либо эмоциональной окраски.

— Вы несколько странно понимаете ситуацию, — сказал он. — Если вы любите девушку и хотели бы жениться на ней, то при чем тут политические мотивы и бедственное положение инакомыслящих в России? У вас не будет языковой изоляции, рядом — любимый человек, да и, по-моему, вы с симпатией относитесь к нашей стране…

— Не только я, — вставил Белов. — У нас вообще с симпатией относятся к американцам. К обычным, нормальным американцам, — добавил он после небольшой паузы.

— Не будем скорбеть о всех сразу, — сказал мистер Степлтон. — Я тоже люблю всех обычных русских, но сейчас меня больше заботит судьба одного из них, который никак не поймет, что ему искренне желают добра. В конце концов, вы можете поехать в Россию и написать там заявление.

— Кому, — спросил Белов, — заявление? Родине?

— Ладно, — примирительно махнул рукой мистер Степлтон. — Я бы не хотел, чтобы вы заподозрили меня в подстрекательстве, но неужели это преступление — жить в другой стране? В стране, которая тебе нравится, с девушкой, которую ты любишь? У нас из этого не делают проблемы, и я хоть завтра могу уехать в Англию или на Филиппины, и никто не будет считать меня изменником родины, которую я буду так же любить и считать самой лучшей на земле.

Не сами слова, а будто метрономом размеренная интонация мистера Степлтона произвела на Белова наибольшее впечатление.

— Это сложный вопрос, — начал он. — Боюсь, что не смогу объяснить вам все полностью, но попробую…

Мистер Степлтон, хитро прищурившись, устроился поудобнее в кресле — так ушлые дети сидят в ожидании сказки, которой заранее не верят.

— У нас действительно не очень-то поощрительное отношение к тем, кто уезжает из страны. И у правительства, и у народа. У народа, пожалуй, даже более резкое. За шестьдесят пять лет у нас было две больших волны эмиграции — после революции и во время войны с фашистами. Вы, наверное, догадываетесь, кто в основном уезжал. Те, кто ненавидел Советскую власть, ну и всякий сброд типа предателей. Поэтому эмиграция для нас — акт прежде всего политический, да и сама фигура эмигранта вызывает недобрые чувства, даже брезгливость какую-то.

— Но сейчас же не революция и не война, — возразил мистер Степлтон, и Белов даже обрадовался этим его словам. «Хоть не в пустоту говорю», — подумал он.

— Да, но между нашими системами есть кое-какие различия, не так ли?! И вы ведь выбрали для себя Англию и Филиппины, а не Советский Союз или Болгарию. А пойдите скажите своим друзьям, что вы решили переехать в СССР, — как они к этому отнесутся? Даже против желания, не очень-то одобрительно. И правительство, я уверен, не пожелает вам счастливого пути. Но главное не в этом. Главное в другом. В том, что не упакуешь в чемодан и не вывезешь с собой…

— Ну что ж, — пробубнил мистер Степлтон. — Наверное, здесь истоки вашего фанатизма. В том, что вы, как идолопоклонники, готовы обожествлять придуманные ценности. Прошу извинить меня за излишнюю резкость. Я не понимаю ваших ценностей, но уважаю страсть, пусть даже извращенную. Мне казалось, что ваше поколение освободится от этих нравственных пут.

— Любовь к родине вы считаете нравственными путами?

— Вам бы уже пора знать, что всякая любовь связывает человека. Разве влюбленный свободен? Разве он может объективно взглянуть на предмет своей любви?

— Хорошая мысль, — сказал Белов, — объективно смотреть на мать, которая тебя родила, и пытаться избавиться от ее нравственных пут!

В дверь настойчиво постучали, и Белов крикнул: «Войдите!»

— Мне очень жаль, — сказала Бэт, стоя в дверях, — но некоторое время истекло.

«Интересно, — подумал Белов, — не с ее ли согласия велись эти переговоры?»

— Ну что, Пол, — прогудел мистер Степлтон, — был рад познакомиться с вами. Держите его покрепче, Бэт. А нам с Мэгги пора.

Едва ли мисс Райдерс предполагала уйти так скоро, да и мистер Хейзлвуд заметно расстроился.

— О чем он говорил с тобой? — спросила Бэт.

— А ты не знаешь?

— Я не имею привычки подслушивать мужские разговоры.

— Вот-вот, — обрадовался Белов. — У нас с ним был мужской разговор. О любви и дружбе между народами.

— Вы говорили про меня?

— И про тебя тоже.

— А что вы говорили про меня?

— Только хорошее. Мистер Степлтон очень печется о твоей судьбе. Он хотел узнать, что я за гусь.

— Ты не послал его к черту?

— Нет, но одно время у меня было такое желание. А потом — ты же сама просила быть с ним повежливее.

Он долго не мог уснуть в эту ночь. Бэт пристроила голову на его руку и уже через пять минут стала посапывать, а он лежал, боясь пошевелиться, и думал о мистере Степлтоне. Потом думал о Бэт. Потом о себе. Потом обо всех вместе. Потом поцеловал Бэт в щеку и высвободил руку.

13

Они ходили по музеям: Гуггенхейма, современного искусства, в Линкольновский и Метрополитен. Это было большой глупостью за день обходить два музея. Свезенные со всего света образцы человеческого гения мелькали перед Беловым, как страницы необъятной книги, которую ему дали только на два дня. Он уложился в срок, но ничего не запомнил. Он больше смотрел на часы, чем на картины. Время теперь бежало без оглядки. Джордж помирился с Нэнси и заходил домой лишь переодеться. Мистер Хейзлвуд вечерами возился с какими-то бумагами и рано ложился спать. Дважды Белов звонил Галине Афанасьевне в библиотеку ООН, и дважды вежливый голос отвечал ему, что она в данный момент отсутствует. Он хотел услышать русскую речь и сам сказать