Любимых убивают все - Сабрина Хэгг

вспомнить, как снова начать дышать. Он проторчал в туалете четверть своей смены в тот вечер и чудом не вылетел с работы, благодаря мягкосердечности коллеги. Сидя на липком зловонном полу в ту ночь, он прижимал руки к ушам, отрезая от себя все звуки, кроме собственных стонов, отголосков своего учащенного дыхания. Время становилось эфемерным, оно теперь больше напоминало бесконечно тянущуюся жвачку. В какой-то момент реальность, до этого вся испещренная мелкими трещинами, с треском разлетелась на осколки. Аксель слышал свой крик – он пробивался сквозь биты, доносящиеся из-за двери, сквозь панику и плотно прижатые к голове руки. Аксель не знал, чего боялся теперь больше – этого нечеловеческого крика или своей беспомощности.

Из туалетной кабинки выскочил какой-то мужчина с напуганными глазами и ярко-розовыми пальцами и стал спрашивать, не нужна ли Акселю помощь. Аксель не помнил ни его лица, ни голоса, ни того, что этот голос ему говорил. Он помнил лишь глаза – две черные бусины, покрытые инеем невыразимого ужаса. Аксель чувствовал вину за то, что видел в глазах незнакомца.

Нечто похожее происходило с ним каждую ночь в клубе. Иногда паника подкрадывалась к нему незаметно, иногда с ней вместе приходили воспоминания.

Аксель почти видел перед собой брата: его перепачканный рвотой рот, опущенные веки, широкую, часто вздымающуюся грудь; почти ощущал запах летнего Стокгольма и дешевого алкоголя. Спустя неделю подобных приступов Аксель стал замечать, что минуты, часы, иногда и дни, следующие за мгновениями, проведенными в чаду воспоминаний и панического ужаса, воспринимались иначе. Он теперь наблюдал за собой как будто со стороны. Словно это страдал какой-то незнакомец. Когда тревога отступала и он наконец мог свободно вдохнуть, Аксель медленно подходил к зеркалу и долго, пристально рассматривал свое отражение. Он не узнавал себя в этом напуганном юноше со взмокшей челкой, с растрескавшимися губами. Аксель тогда еще не решил, что было страшнее: воспоминания – такие настоящие и яркие – или мучительное и необъяснимое ощущение собственной нереальности.

Вернувшись домой под утро, он неподвижно, словно прячась от кого-то, лежал в постели, убеждал себя в том, что его тело было по-прежнему его телом, его мысли – по-прежнему его мыслями. Смотрел на фотографию, затаившуюся на столе, и вспоминал, что он – тот улыбчивый мальчишка по центру.

Аксель не знал, как объяснить это Йенни. Не знал даже, как объяснить происходящее самому себе, поэтому раскрыл ей только часть правды. Также вечерами, похожими на этот – когда комната тонула в чернилах ночи и когда Аксель ничего не видел, не чувствовал, кроме невесомых прикосновений Йенни, кроме ее нежных поцелуев, – он делился с нею тем, что происходило с мамой. Йенни почему-то всегда спрашивала о ней и, затихнув, внимательно слушала рассказ Акселя. Он был благодарен ей за то, что слушала, за то, что крепко обнимала его, приговаривая, что он все делает правильно. Ему нужно было получить одобрение – если не от матери, то хотя бы от Йенни.

Аксель рассказывал, как каждое утро по сорок минут сидел в изголовье кровати Кристин, уговаривая ее подняться с постели, позавтракать и наконец идти на работу. Та обычно долго сопротивлялась, придумывала тысячи причин не выходить из дома. Обычно она ссылалась на невыносимую боль в голове, так как накануне вечером Кристин могла так напиться, что уже и не помнила, как добралась до своей спальни. Но в большинстве случаев Акселю удавалось привести ее в чувство и даже вовремя отправить на работу.

Он не мог допустить, чтобы мать уволили во второй раз за год, не мог снова позволить ей существовать на пособие по безработице. Не мог допустить того, чтобы она окончательно засела дома наедине со своими горем.

Но с каждым днем Акселю становилось труднее справляться с Кристин – с ее вопиющей безответственностью, с растущим нежеланием жить. Однако он не собирался говорить Йенни о ссорах с мамой, ибо знал: это разобьет ей сердце. Также Аксель не стал рассказывать ей о том, как он приходил домой после работы в шумном, душном клубе – вымотанный до такого состояния, что ноги отказывались слушаться его, – и видел маму, сидящую в желто-коричневом полумраке кухни, роняющую слезы и допивающую оставшиеся на дне стакана янтарные капли виски. В такие ночи было особенно сложно: приходилось отбирать у нее алкоголь, а затем до самого утра сидеть с ней, выслушивая, как она несчастна, как ей не хочется жить, как она устала. Аксель с пониманием относился к упрекам в свой адрес, к вечным жалобам на жизнь, но кое-что по-прежнему ранило его, хотя виду он никогда не подавал. Одна-единственная фраза заставляла Акселя сжимать беспомощно зубы, прятать глаза: «Я так жалею, что родила тебя».

Каждый раз это было словно хлесткая пламенная пощечина. Аксель никогда не решался спросить, что означало ее «жалею» – стыд за свою неспособность стать для него опорой или искреннее сожаление о том, что произвела на свет сына-разочарование. Недостаточно понимающего, недостаточно любящего, недостаточно нужного – не сумевшего заменить тех, кого она потеряла. Теперь, думая о маме, все, что Аксель испытывал – отчаяние, тоску и опустошение. Все, что мог вспомнить – острое гнетущее чувство собственной ненужности, удушающий запах алкоголя и мятных сигарет.

Слушая его, Йенни опускала слезящиеся глаза в пол, поджимала губы в тонкую ленту от тошнотворного бессилия. Будто кто-то брызнул кислотой в душу – такую жгучую боль она испытывала. К тому же она чувствовала, что Аксель чего-то не договаривает, умалчивает о самых тяжелых моментах.

Ей казалось, уж лучше бы она сама пережила все это, чем наблюдала за тем, как мучительно Аксель пытался вернуть маму, как разбивались его забота и любовь о ее холодную отстраненность, ее вечный непрекращающийся траур.

Хотя Аксель и говорил обо всем с каким-то удивительным равнодушием и поразительным спокойствием, словно речь шла вовсе не о его жизни, Йенни прекрасно видела, какие эмоции скрываются за этой невозмутимой маской. Она понимала, что он такой же семнадцатилетний подросток, нуждающийся в любви, ласке, понимании и заботе, как и все ее одноклассники. Пусть он и не признавал этого.

Но Йенни все же нашла способ поддерживать его не только своим молчаливым участием, но и реальными действиями. Со дня их первого разговора о новой работе Йенни взвалила на свои отнюдь не хрупкие плечи его домашние контрольные, сочинения и доклады. Она помогала ему готовиться к тестам, делилась с ним своими аккуратными, написанными от руки конспектами. Акселя такая забота трогала, и он не представлял, как отблагодарить ее за все.