Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

Я расцепляю пальцы и отпускаю ее запястье, нагревшееся и порозовевшее от моего касания.

– Не надо за меня стараться.

– Надо, – отвечает она, – я же твоя сестра.

В комнату врывается ветер, взметнув клубы пыли на полу. На пороге стоит семья новоприбывших; они выглядят как полные лохи. На отце дурацкие туфли, облегающие ногу, как носок, мать в очках-хамелеонах, в которых люди кажутся слепыми, а девочка стоит и прижимает к груди одноглазую плюшевую белку.

– Я Энн, – произносит она и подходит к Лиле. Энн явно не умеет считывать эмоции.

Лила смотрит на верхнюю полку, а когда опускает голову, на ее лице уже улыбка.

– Я Лила. Очень приятно.

Энн протягивает мне руку. У нее между пальцев какая-то липкая хрень типа сиропа.

– Моя религия запрещает рукопожатия, – отвечаю я.

Лила встает и начинает разбирать вещи.

– Это Оливия. Они с мамой и папой как раз собирались в столовую.

– На семейный полдник? – спрашивают родители Энн. Они стоят за моей спиной и намазывают друг другу носы солнцезащитным кремом, белым, как замазка.

– Да, – отвечаю я, – на семейный полдник.

– Не ешь чернику, – говорит отец Энн, – она не органическая.

– Тебе принести кусочек бисквитного рулета или еще что? – спрашиваю я Лилу.

– Это же чистый белый сахар, – ужасается мать Энн.

Лила даже не оборачивается.

– Не надо.

– Ладно, – отвечаю я.

– Очень рада с тобой познакомиться, – говорит Энн, а я открываю сетчатую дверь.

Мать с отцом наконец достали из багажника постельное белье и стоят, прислонившись к машине с таким видом, будто только что пробежали марафон. Мать держит в руках спальный мешок, рассчитанный на зимовки в Арктике: он стоил больше, чем платье на выпускной, которое я просила купить. Отец прижимает к груди четыре пуховые подушки, созданные специально для правильного формирования шейных позвонков у растущего ребенка.

– Полное походное оснащение! – говорит он.

– Лила хочет сама устроиться, – отвечаю я. – В столовой угощают полдником.

Отец скептически поднимает бровь и кладет подушки в открытый багажник. – Точно? Я идеально застилаю постели, ты же знаешь.

Я киваю.

– Да.

– Ну раз она так сказала… Весь смысл этого лагеря – научить ее самостоятельности. – Мать кидает спальный мешок на заднее сиденье. – Тут же можно не запирать машину?

– Не знаю, – отвечаю я. – Это дикая природа.

Они не обращают на меня внимания. Отец хлопает мать по плечу.

– Смотри, какие самостоятельные у нас девочки. «Мы должны их знать, мы должны ими быть, мы должны их воспитывать» [16].

– Ох, помолчи, – бросает мать, но улыбается.

Я в шоке от них: как они могут не догадываться, что происходит на самом деле? Я могла бы порезать себе руки от кисти до плеча, надеть свитер с длинными рукавами, и они бы никогда не заметили.

– Ты идешь? – спрашивает мать и поворачивается спиной к домикам. – Не будем ей мешать.

Она ведет себя так, будто я отстала на километр, а не на пару шагов.

– Да, – отвечаю я, – уже бегу.

Через час Лила ждет нас на крыльце столовой. Нас накормили крошечными горячими бутербродами с сыром и напоили пуншем по «секретному семейному рецепту», хотя на самом деле это был порошковый напиток.

– Я устроилась, – говорит она, – спасибо за все.

– Спасибо за все? Мы что, чужие люди? – Отец обнимает ее и прижимает к себе. Умом я понимаю, что с тех пор, как оставила ее в домике, ничего не изменилось, но мне уже кажется, что у нее осунулось лицо, будто из щек, за которые мне так нравилось ее щипать, откачали детский жирок. А может, она всегда выглядела такой уставшей, а я просто не замечала? – Ну что, радуешься началу смены?

– Угу, – бормочет она ему в подмышку.

Мать протягивает руки.

– Иди сюда. – Отец передает Лилу матери, а я думаю: зачем родители притворяются, что у них нет любимчиков? Ведь каждому из нас что-то нравится в людях, а что-то нет. Иначе мы бы навек увязли в болоте нерешительности, столкнувшись с миллионом равноценных вариантов выбора. Если бы мы ничего не считали некрасивым, в мире не было бы красоты.

– Мы будем по тебе скучать, – произносит мать.

Я жду, когда Лила ответит «я тоже», но она молчит.

– Ну ладно, – говорит мать. Она присела на корточки, чтобы их с Лилой головы оказались на одном уровне, но теперь выпрямляется и отходит назад, чтобы хорошенько на нее посмотреть. Интересно, что она видит? – Тебе, наверно, уже хочется скорее от нас избавиться. Телефонную карточку взяла?

– Да.

– Позвони, когда разрешат, ладно?

– Ладно, – говорит она и машет мне. – Пока.

Пока? – хочется сказать мне. Просто разок помахала и все? Она складывает руки на груди поверх своей полосатой майки и смотрит на меня, будто недоумевая, почему я еще здесь. Я, может быть, и сделала бы что-нибудь, но сегодня у меня уже был срыв и сил совсем не осталось. Я больше не могу. Я поднимаю руку и говорю:

– Пока, Лила.

Слова на вкус как мел.

На обратном пути проселочная дорога кажется более ухабистой, чем на пути туда. Может, ведьмы с косичками наслали проклятье, чтобы люди не уезжали из Вавоны и не могли рассказать остальным, что на самом деле лагерь не такой уж лучший в мире?

– Господи, – цедит мать, – мы колесо пробьем.

– Не пробьем, – отец стучит по экрану и включает навигатор. Первым выскакивает адрес «дом», и он выбирает его.

– Не слишком ли это много – три недели, как считаешь? – спрашивает мать. – Мне кажется, долго. Но директор рекомендовала не меньше.

– Я доверяю директору, – говорит отец.

– А ты что скажешь, Лив? – Она поворачивается ко мне. – Ты же лучше всех ее знаешь.

У дороги плещется озеро, совсем как мой живот, который тоже бурлит. Три недели наедине с родителями: да мы друг друга прикончим.

– Она справится.

– Вот видишь, – обращается к матери отец. – Она справится.

Я тянусь за наушниками: когда мы выходили из машины, я уронила их на пол. Рука касается чего-то мягкого и влажного, я смотрю вниз и вижу два сморщенных бархатных ушка. Качелька. Лежит, забившись в угол, как ненужный мусор.

– Наверно, ты прав, – говорит мать.

Я беру кролика за мягкую лапу и засовываю под свое сиденье, чтобы они не видели. Что бы мать с отцом ни говорили, я знаю: они не готовы признать, что Лила уже взрослая. Я это знаю, потому что сама не готова.

Мы возвращаемся в Нэшквиттен около шести: на полчаса раньше, чем предсказывал навигатор, потому что мать