Неизвестный Андерсен: сказки и истории - Ганс Христиан Андерсен

Еще до наступления ночи он принес страшное известие о смерти в дом, который стал теперь домом скорби. Тетя ничего не говорила, не могла плакать; только когда привезли тело, ее боль вырвалась наружу. Бедный кретин забрался в свою кровать, весь день он пролежал там, а к вечеру вышел к Руди.

– Напиши от меня письмо! Саперли не умеет писать! Саперли отнесет письмо на почту!

– Письмо от тебя? – спросил Руди. – Кому?

– Господу нашему Иисусу Христу!

– Кому-кому?

И этот дурачок, которого называли кретином, посмотрел на него растроганным взглядом, сложил руки на груди и сказал торжественно и кротко:

– Иисусу Христу! Саперли хочет отправить ему письмо и попросить его, чтобы умер Саперли, а не хозяин дома!

И Руди пожал ему руку.

– Это письмо не дойдет до него, это письмо не вернет нам дядю!

Руди не мог объяснить ему, что это невозможно.

– Теперь ты опора для всех нас, – сказала тетя, и Руди стал опорой для всех.

4

Бабетта

Кто самый лучший стрелок в кантоне Вале? Это хорошо знали серны. «Остерегайтесь Руди!» – сказали бы они.

Кто самый красивый стрелок? Конечно же, Руди, говорили девушки, но они не говорили: «Остерегайтесь Руди». Даже их строгие матери этого не говорили, потому что он кивал им так же приветливо, как и молодым девушкам. Он был таким смелым и веселым, со смуглым лицом, с белоснежными зубами и черными, как уголь, сверкающими глазами. Красивый он был парень, и было ему всего двадцать лет. Ледяная вода его не пугала, плавал он в ней как рыба, карабкался по горам лучше всех, лепился к отвесной скале не хуже улитки, тело было сплошь мышцы и жилы, а потому прыгать ему было легко. Сначала прыжкам его учил кот, а потом и серны. Лучшего проводника, чем Руди, было не найти, он мог бы заработать этим промыслом целое состояние, а вот к ремеслу бондаря душа у него не лежала, хотя дядя в свое время и обучал его. Больше всего ему нравилось охотиться на серн, это приносило еще и неплохой заработок. Руди был хорошей «партией», как говорится, только бы не занесся слишком высоко. На танцах он был кавалером, о котором только и можно было мечтать, и все девушки только о нем о бредили.

–А меня он поцеловал, когда мы танцевали!– сказала дочка школьного учителя Анетта своей самой близкой подруге, но не следовало ей этого говорить, даже самой близкой подруге. Такое ведь трудно не разболтать, это все равно что песок в дырявом мешке, он высыпается, и вскоре все узнали, что, каким бы славным и порядочным ни был Руди, он целуется на танцах. Но все-таки – он поцеловал совсем не ту девушку, которую ему больше всего хотелось поцеловать.

– Вот же негодник, – сказал один старый охотник, – поцеловал Анетту, начал с буквы «а», а потом перецелует весь алфавит.

Один поцелуй во время танца – больше о Руди и нечего было рассказать, и да, он действительно поцеловал Анетту, но она вовсе не была цветком его сердца.

Поблизости от городка Бе, между высокими ореховыми деревьями, рядом с бурным горным потоком стоял дом богатого мельника. Дом был просторным, трехэтажным, с маленькими башенками, крытый тесом и листами жести, которые светились в лучах солнечного и лунного света. На самой высокой башне был установлен флюгер в форме пронзенного стрелой яблока, напоминающего о Вильгельме Телле. Мельница была такой богатой и красивой, что прямо-таки просилась на картинку или в сказку, но дочь мельника ни нарисовать, ни описать было нельзя, во всяком случае Руди так бы сказал, и все-таки девушка запечатлелась в его сердце. Глаза ее горели так ярко, что в душе Руди возник настоящий пожар, и разгорелся он мгновенно, как обычно и происходит с пожарами, и самым удивительным было то, что дочь мельника, прекрасная Бабетта, не имела об этом ни малейшего представления, они с Руди за всю жизнь едва ли обменялись парой слов.

Мельник был богат, и из-за этого богатства Бабетта находилась по своему положению гораздо выше Руди, но нет такой высоты, на которую нельзя было бы взобраться, говорил себе Руди, и главное не думать о том, что ты можешь упасть. Эту мудрость Руди хорошо запомнил.

И вот так случилось, что Руди надо было попасть вБе по делам, путешествие туда было непростое, ведь железную дорогу еще не проложили. От Ронского ледника, вдоль подножия Симплонской горы посреди множества высоких и низких гор тянется широкая Валлийская долина, по ней течет могучая река Рона, в которой частенько поднимается вода, которая заливает поля и дороги, разрушая все на своем пути. Между городами Сьон иСен-Морис долина делает изгиб в форме локтя и под Сен-Морисом настолько сужается, что остается лишь место для русла реки да узкой дороги. Старая башня стоит на склоне горы и смотрит, словно часовой, охраняющий кантон Вале, земля которого здесь заканчивается, через каменный мост на здание таможни на другой стороне. Там начинается кантон Во, а ближайший отсюда город – Бе. И чем дальше идешь по дороге, тем пышнее растительность и плодороднее земля, ты будто оказываешься в саду, где растут каштаны и грецкие орехи, то тут, то там возвышаются кипарисы, среди деревьев мелькают цветущие гранаты, здесь по-южному жарко, точно ты оказался в Италии.

Руди добрался до Бе, управился со своими делами, огляделся по сторонам, но не увидел ни работников с мельницы, ни Бабетту. А он-то надеялся на встречу.

Наступил вечер, воздух был напоен ароматом дикого тимьяна и цветущих лип, казалось, над зелеными горными лесами нависает светящаяся воздушно-голубая пелена, все вокруг погрузилось в безмолвие, но не в безмолвие сна, не в безмолвие смерти, нет, природа затаила дыхание, словно позируя перед объективом камеры – на фоне голубого неба. Там и сям между деревьями, на зеленом поле стояли столбы, по которым тянулись телеграфные провода, проведенные через тихую долину, и вплотную к одному из этих столбов стояло что-то непонятное, настолько неподвижное, что казалось, это сухое бревно, но это был Руди, который был так же неподвижен, как и вся окружающая природа в эту минуту. Он не спал и тем более не был мертв, но подобно тому, как известия о великих мировых драмах, о событиях, имеющих значение для отдельного человека, время от времени пролетают по телеграфному проводу и ни дрожанием, ни звуком не