Парадизо - Франческа Сканакапра

– Да.

– Ну вот, два работника нашей фермы захотели пойти к месту крушения и разжиться табаком. Я отправился с ними. Табак мне был не нужен, я просто хотел посмотреть на сошедший с рельсов поезд. Но один из работников сунул мне мешок, велев его наполнить, и я так и сделал. Я подумал, что раз тут столько народу утаскивает к себе табак, то мое участие ничего не изменит. Потом пронесся слух, что едут карабинеры, и все бросились врассыпную. Работников с нашей фермы я найти не смог и спросил каких-то мальчишек, не видели ли они, куда работники делись, а они ответили, что те парни отправились в Маццоло. Я побежал куда сказали, закинув за спину проклятый мешок, и нарвался прямо на карабинеров. Меня арестовали и на фургоне отвезли в Кремону. Мальчишки, отправившие меня тогда в Маццоло, те же самые, что дразнили меня на днях. Они специально послали меня туда, потому что знали про кордон.

– Какой ужас! – Я потрясенно смотрела на него. – И что сказали твои родители?

– Папа разозлился, мама вообще взбесилась. В наказание мне до конца лета пришлось заниматься самой мерзкой работой. Когда ты приходила к нам с мамой во второй раз, я тебя видел. Но я чистил отстойник, стоял по колено в навозной жиже. Подойти и поздороваться я просто не мог.

На площадь наконец выехал автобус, остановился, и мы забрались в него. В автобусе было совершенно пусто, но мы все равно устроились в самом хвосте. Уже минут через десять автобус остановился у старых воротных столбов.

– Придешь как-нибудь в гости? – спросил Джанфранческо.

– Когда?

– В субботу.

– Если мама разрешит.

– Скажи ей, что у нас удались груши в этом году, богатый урожай, нам их девать некуда. Возьмешь сколько захочешь.

Когда несколько минут спустя автобус остановился у «Парадизо», возле калитка караулила мама.

– Ради всего святого, где ты была?! Я извелась от беспокойства.

Мое объяснение ее, конечно, не порадовало, раздражение никуда не исчезло. После папиной смерти она ожесточилась. Постоянно твердила, что не желает, чтобы горе ее парализовало, а в результате сделалась еще более замкнутой, вечно сердитой. Мамино терпение вечно было на пределе, я очень старалась ее не раздражать, но сказать это было проще, чем сделать, потому что маму раздражало буквально все, исключение составляла лишь вышивка. Мама бралась за вышивку с самого утра и сидела над ней до самой темноты. И все это время она молчала. Попытка втянуть ее в разговор, даже о чем-то приятном, выводила ее из себя. Любые мои вопросы мама или игнорировала, или отделывалась короткими ответами и снова замыкалась в себе. Папу она никогда не упоминала.

Прежде мама всегда умела успокоить меня, просто сказав, что все будет хорошо, что все наладится. Именно эти слова, с которыми она проводила меня в монастырь, помогали тогда все долгие месяцы вдали от семьи. Я верила ей. И мне казалось, что такими простыми словами мама не только успокаивает меня, но и убеждает себя, что все и в самом деле наладится. Но после папиной смерти я ни разу не слышала от нее этих слов.

Я понимала, что с просьбой в субботу отпустить меня в «Кашину Маркезини» лучше не спешить. Тем вечером я старалась быть особенно предупредительной, мама даже отчитала меня за то, что суечусь и путаюсь у нее под ногами.

Джанфранческо я увидела на следующий день на школьном дворе. Он стоял один, прислонившись к стене у спортивной площадки. Рита не захотела вместе со мной подойти к нему поболтать.

– Папа сказал, что его мать фашистка, – заявила она. – Разговаривай с ним, если хочешь. Я не пойду.

Увидев меня, Джанфранческо искренне обрадовался.

– Ты попросила у мамы разрешение прийти ко мне? – первым делом спросил он.

– Еще нет.

– Но ты ведь спросишь?

Я кивнула, но, наверное, Джанфранческо разглядел в моем лице сомнение.

– Не забудь про груши.

Тем вечером я поговорила с мамой, она отнеслась к моей просьбе, как я и думала, очень прохладно. Для начала она перечислила все, что мне следует сделать, прежде чем она примет решение, список был внушительный, но я справилась. И хотя мама продолжала колебаться, груши перевесили. Мама разрешила мне взять велосипед, но строго-настрого велела ехать очень осторожно, сворачивать на обочину и останавливаться всякий раз, как только услышу шум машины, и вернуться я должна не позже пяти часов.

Велосипед мне дала дзиа Мина. Думаю, она надеялась, что так я хоть немного отвлекусь от мыслей о папе. Сальваторе научил меня ездить, тренировались мы у нас во дворе. Мне понравилось кататься, и при любой возможности я ездила на велосипеде в деревню по небольшим поручениям. Но куда я собралась ехать в тот день, я дзии Мине не сказала.

Выдался очень красивый, с легкой туманной дымкой сентябрьский день. Летняя жара уже отступила, насекомые не досаждали, чуть шуршала сухая после летнего зноя листва, готовясь скоро опасть.

Прежде я никогда не ездила по Северной дороге в одиночку. Противоположное, южное направление, в сторону деревни, я освоила хорошо, но Северная дорога была для меня неизведанной землей. Меня охватило удивительное ощущение свободы, будто передо мной внезапно открылся огромный неведомый мир. Замирая от восторга, я пересекла по мосту протоку и покатила на север.

Джанфранческо сидел на обочине, заросшей травой, привалившись спиной к кирпичному воротному столбу. Увидев меня, он вскочил на ноги и замахал.

– Как я рад, что ты приехала! – крикнул он, широко улыбаясь. – Мама все же разрешила?

– Сперва она заставила меня переделать кучу дел.

– А мне пришлось уроки сделать.

Огромный велосипед Джанфранческо был прислонен к другому воротному столбу.

– Ты умеешь ездить на такой громадине? – недоверчиво спросила я.

– Ну, более-менее. Это велосипед моего отца, мне он, конечно, еще велик. И он тяжелый, приходится сначала разгонять его, а потом запрыгивать в седло. Прямо целое искусство. – Джанфранческо показал ободранный локоть. – Искусство, которым мне еще надо как следует овладеть.

Я посмотрела на старые воротные столбы, которые по-прежнему вызывали у меня недоумение, и спросила:

– Здесь когда-то была стена или изгородь?

– Нет.

– Тогда зачем стояли ворота?

– Тут в обе стороны тянулись глубокие канавы. Это от коров, чтобы они не разбредались с территории фермы, а вовсе не от людей, – объяснил Джанфранческо, грустно глядя на поле за несуществующими воротами. – Но сейчас коров, которых нужно удерживать, больше нет.

– Что с ними случилось? Ты говорил, что у вас было три сотни коров.

– Всех продали. После папиной смерти мама думала, что сумеет нанять работников, чтобы за ними присматривать, но ничего не