Как делаются... - Андрей Александрович Пирогов

На снегу появилась еще одна строчка пролитой водки.

— Земля пухом, бать.

На этот раз Павел съел бутерброд и только потом закурил. Смотрел он теперь отцу в лицо, не отрываясь.

Жестким, но справедливым был отец — так на юбилее пенсионера говорили сыну. Начальником отец был невеликим: руководитель группы в проектном институте — достаточно среднего образования — но уж в этой группе держал дела в своей руке твердо. Окружающие знали: как скажет Романов, так и будет.

Не потому, что не потерпит возражений, а потому, что крепко подумает перед тем, как сказать — и возражать будет нечего.

Так же он держал себя в семье, не обращая внимания на то, что жена его, мать Павла, была начальником куда более крупным — руководила народным образованием целого района северной столицы.

Отец этого просто не замечал.

Так думал Павел до одного события, с которого пошел новый отсчет в их отношениях с отцом. Как-то в ответ на рапорт сына об успешно сданных за первый курс института экзаменах, о радужных перспективах и планах, отец сказал:

— Ерунда. Думаешь, у тебя — друзья? У тебя — приятели. Тренькаешь им своего хрипатого, они и уши развесили. Тебя вообще еще нет, ты — никто. Ты — сын Романовой.

Любимая звезда, показалось, мигнула.

Павел удивился и воспринял знак.

— Что про меня, бать?… Скажу… — Павел вдруг подумал, что за все пять лет ни разу не поговорил с отцом откровенно — а чего теперь скрывать?

Новую сигарету он прикурил от старой.

— Скажу. Обидел ты меня тогда, отец. Сильно обидел. Хотя ответ-то я нашел сразу, и до сих пор хвалю себя за то, что не сказал его вслух. Я — никто? Я — сын Романовой? А ты — кто? Муж Романовой?

Павел испугался и заговорил быстрее.

— Извини, бать. Я же этого не сказал тогда, да? А твои слова запомнил.

И всю жизнь потом доказывал себе, что я не сын Романовой, я сам — Романов. Сейчас мне 35 — столько, сколько было тебе, когда я родился; и каждый день, то есть каждый год, я подвожу здесь итоги — что и как сделано. Знаешь, бать, я понял: ни у кого нет преимущества, ни у родителей перед детьми, ни у детей перед родителями. Просто время отсчета — разное. Но перед Богом встанем все один на один — тогда и сочтемся.

Павел подумал: упоминание о Боге отцу не понравилось бы, воспитывали его атеистом, но, впрочем, против Бога он тоже ничего никогда не говорил, Павел бы запомнил.

— Я не равняюсь с тобой, пойми. Я даже, наверное, благодарен тебе за те слова, они подхлестнули меня на всю жизнь. Но мне обидно: ты никогда не хвалил меня. Ни меня, ни мать, ни Иринку — что бы мы ни делали, чего бы ни достигали. Почему ты всегда был нами недоволен?

Павел подумал: будь здесь мама, она бы ответила за отца сама. «Понимаешь, Паша, он такой был, внутри всё держал. Любил нас как умел, а вот высказать этого не мог. Не приучен — молчун. Разве когда выпьет…»

Выпить отец любил, но, как понял постепенно сын, иного варианта и не было: в их родне пили все мужики, все до единого.

Один на один с сыном отец выпил только раз, летом, когда вся женская половина Романовых пребывала в деревне. Павел тогда замер в ожидании мужского разговора, весь антураж соблюден: кухня, бутылка, закуска, сигареты…

Но отец и тогда ничего серьезного не сказал: футбол, армия, работа, деньги.

— Жаль мне, батя, что не воспользовался я тем разговором, — Павел, не заметив, заговорил вслух. — Если бы я тебя завел, может, и открылся бы?

Повзрослев, окончив институт, прочитав уйму умных книжек, Павел стал лучше понимать людей, и отца в том числе. Но если в общении с другими знания помогали, то с отцом — нет; смять, перечеркнуть воспоминания детства не удавалось. А отец привычно держал дистанцию, то ли закостенев в молчании, то ли опасаясь непонимания образованного взрослого сына.

— Что ж… Не говоришь ты, — вздохнул Павел, — скажу я. Отчитаюсь. Стал я, бать, в своем деле профессионалом. Без подробностей, их ты, сверху, должен видеть сам. А теперь затеял новое дело, да такое, что фамилия твоя, пусть и царская, даст Бог, еще раз прогремит на всю Россию. Вот и выполню я долг, и оправдаю твои надежды, а? Может, не так, как ты хотел, но оправдаю?! Ты веришь мне?!

Павел впился глазами в фотографию.

Мелькнула дикая мысль — сейчас кивнет.

Ну?!

Нет.

Всё так же, холодно и безмолвно.

Как было всегда.

Что ж…

Пить на голодный желудок больше не стоило.

А отцу плеснем.

— На посошок, бать.

Павел вспомнил, что цветов на могилу несут четное число. И по непонятному суеверию добавил к третьей водочной строчке четвертую. Махнул рукой и сделал глоток сам. Усмехнулся: четное — мертвым, нечетное — живым.

— И последнее, бать, на сегодня. Спасибо тебе. Я не скоро понял, что любое событие надо оценивать не само по себе, а в связи с прошлым и с будущим. Первое — просто, надо только доискаться причин. Второе — сложно: будущего не знает никто. И вот сейчас, через двадцать почти лет, я понял — те твои слова были сказаны не напрасно. Обида моя ушла, смысл остался: всё в своей жизни я теперь определяю сам и за всё отвечаю сам.

Главное сказано, можно уходить.

Павел переступил с ноги на ногу.

— Счастливо, отец. Жди через год. Год, как выяснилось, это очень немного. За мать не беспокойся. Пока.

Наклонившись, Павел поднял сумку, уложил в нее недоеденные бутерброды и недопитую маленькую, хотел на прощание сделать какой-нибудь жест — перекреститься там или поклониться, — но быстро понял, что получится не жизнь, а театр, нахмурился, развернулся и сделал шаг вперед, от могилы.

Хрустнул наст.

Мигнула звезда.

Отец с фотографии перевел взгляд и сделал то, на что Павел не решился: перекрестил уходящего сына, сморгнул и снова замер в прежнем положении — таким, каким его знали и помнили.

Как делаются правыми

— Послушайте внимательно, по-настоящему, и Вам всё станет ясно. Я долго думала перед тем, как решить, но решила. Сейчас я Вам объясню, хотя мне теперь кажется всё настолько очевидным, что и объяснять нечего: на освободившееся место я поставлю не Семена Сергеевича, а Инну Леонидовну. Почему?