Тата - Валери Перрен

что должен завязать для себя. Тяжелее всего дается возвращение домой. Ты вроде бы поздоровел, лучше выглядишь, пообщался с психиатрами, открыл душу – один из них внушил тебе доверие… Зависимый никому не доверяет, и меньше всех себе. Короче, труднее всего возвращаться домой. Часто первое, что ты делаешь, – идешь в магазинчик на углу за бутылкой, и тебе так стыдно, что прячешь глаза от кассирши. Я, вернувшись из Гарша, купил лимонад и лимон. И вот я тут, такой строгий к себе и прекрасный, жду урну с прахом твоей тети в заведении, навевающем мысли о смерти. Ну разве не прекрасная жизнь?

– Когда ты видел Шарпея последний раз?

«Добрый человек» из похоронного бюро прерывает наш разговор, сунув мне маленькую урну с таким видом, как будто это одно из «опасных веществ».

– Держите.

Я не знаю, что сказать. Вот частичка вашей тети, была жизнь, и вот она кончилась.

Мы – ничто на земле,

Шепчет роза с утра:

Жизнь пройдет, как дыхание сна…[40]

Я бормочу слова благодарности, и мы едем дальше на машине коллеги Льеса, он не захотел брать ни Mehari, ни «ситроен» Адель. В память о Колетт слушаем отрывок Air on the String[41] сюиты № 3 ре-мажор Иоганна Себастьяна Баха.

Льес рулит, я смотрю на дорогу, зажав между ладонями урну, и вспоминаю, как колесила на тачке по авеню Лос-Анджелеса с Аной в детском кресле. Потом она подросла, и я могла видеть ее лицо в зеркале. Мы наматывали километры по этому огромному, залитому светом городу, жили в Пасифик-Палисейд, у меня был семейный очаг, гнездышко для Пьера и Аны и огромный кабинет с видом на океан для себя. Я занималась йогой, плавала в нашем бассейне, вела здоровый образ жизни, и у меня было много денег, поджарая попка и тренированные мускулы, но я утратила радость и мужа, а где-то между Сансет-бульваром и голливудским «Мелроуз Студиоз» – желание снимать. Все было обманкой. Я превратилась в шофера своей дочери. Все находилось далеко от дома, и я возила Ану в школу, на танцы, на уроки музыки и дни рождения. Я не хотела перекладывать эти обязанности на Корнелию. Пианино доставили нам домой, и преподаватель давал Ане частные уроки. Я не задумываясь пошла на это, видя, какого уровня достигла дочь и как страстно она увлечена музыкой. Вспоминаю час пик в Городе ангелов, страх перед пробками с семи до десяти утра и с четырех до семи вечера. В Лос-Анджелесе человек с деньгами может правильно питаться и дышать свежим воздухом, иначе – смерть, жизнь в автомобиле, зажатом между другими машинами.

Американская мечта… говорить по-английски, работать над произношением, чтобы избавиться от акцента, смотреть тонны оригинальных версий фильмов, разговаривать со своим агентом по много раз на дню, интересуясь, выпал ли тебе шанс запуститься наконец с новым фильмом. Все дружелюбны и невероятно любезны, кажется, что ты вот-вот достанешь Луну с неба, но ничего не происходит. Что мы там забыли? Не помню, кто из нас произнес фразу: «Может, переедем в Голливуд?» В Малибу даже нельзя купаться, разве что смотреть на воду.

Льес паркуется перед домом на улице Фреден, и я сразу прихожу в себя, переношусь из Санта-Моники в Гёньон.

На бумаге классно смотрится фраза «Я живу в Л.-А.», особенно если работаешь в киноиндустрии, но сколько времени ты проводишь на красной дорожке?

– Мне пойти с тобой? – спрашивает Льес.

– Нет. Спасибо, что составил мне компанию.

Я обнимаю друга.

– Продолжу слушать Колетт, ее голос на кассетах. Так она еще какое-то время побудет со мной. Иногда она делала получасовую запись пения птиц, дроздов и малиновок в своем саду… Или четверть часа футбольного матча. Как будто пыталась запечатлеть дни своей жизни. Хочу закончить с прослушиванием до церемонии, на это осталось дней десять, не больше.

– Ладно, звони, если понадоблюсь.

– Ты хоть понимаешь, – говорю я, открывая дверцу, – что, не умри Колетт дважды, я бы с тобой не увиделась? Уму непостижимо…

– А я не встретил бы Лину, – бросает он и ухмыляется.

– Собираешься с ней на свидание?

– Собираюсь на ней жениться.

– Серьезно?

– Еще как. Давно пора начать жить.

Он смотрит, как я выбираюсь наружу с урной в руках, и опускает стекло.

– В последний раз я видел Шарпея в Каннах, в прошлом году.

Льес стартует, и я вижу исчезающую за углом машину.

* * *

Голос Колетт снова заполняет пространство комнаты. Я лежу на матрасе с закрытыми глазами. Урна с «частичкой тети» стоит перед дверью ее комнаты. Завтра я отправлюсь на стадион утром, чтобы ни с кем не встретиться. Колетт в последний раз «встанет» рано. На каникулах я заходила на кухню или в мастерскую между девятью или десятью утра, и мне всегда казалось, что ее день давно начался.

КОЛЕТТ

Лето 1976 года было очень жарким. В то время о глобальном потеплении еще не говорили, а тех, кто заикался об этом на телевидении, считали законченными психами. Люди ходили по улицам Гёньона с голым торсом или в купальных костюмах и футболках. Меня это поражало.

В конце моей улицы открылся фирменный магазин Eram, что было плохо для моих дел… Видел бы это Мохтар! Именно тогда люди начали вместо хорошей обуви покупать полное барахло, которое выбрасывали, а не чинили в сапожной мастерской. Сносились – значит сносились. Нечего чинить. Лучше купить новую пару, к великому огорчению мадам Бресьяни, хозяйки обувного магазина. Помнишь, она всегда сначала смотрела на ноги вошедшего в магазин человека, проверяя, у нее ли куплены ботинки или туфли, а уж потом здоровалась?

Колетт смеется. Приглушенно. Неразборчиво что-то бормочет и продолжает.

КОЛЕТТ

Слава богу, мне оставались ремни, сумки, бумажники и туфли-лодочки. Свадьбы, крестины, причастия и похороны. Многие продолжали носить качественную обувь, в том числе инженеры сталелитейного завода. Продажа шнурков, стелек и средств для чистки, пополнявшая кассу, застопорилась. Мерзавцы – разносчики грошовой обуви торговали и этим. Предлагали даже нейлоновые колготки, вообрази, Аньес! А еще всякие средства для водонепроницаемости кожи! Только представь, они придумали клиентские карты! Купил четыре пары, получи десять франков скидки на пятую!

Я слышу, как тетя пьет. Воду, конечно. Она не употребляла ни газировку, ни пиво, ни вино. «Что тебе налить, Колетт?» – «Воды будет достаточно». И так всегда и везде, даже в буфете на стадионе. Поражение или победа – никаких «пузыриков». Исключение