Энтомология для слабонервных - Катя Качур

на еде не экономит. И сервиз не тот, и квартира не нравится! Сколько мы работали на эту квартиру, Боря! Ты – военный полевой хирург со шрамами от снарядов. Я – стоматолог с больными венами, вечно на ногах! И всё равно у Бэллы и Ефима всё лучше!

– Да пойми ты, Белка с Фимкой не виноваты, – утешал её Борис, гладя по медным волосам, – она им то же самое говорит про нас.

В этот момент в проёме двери нарисовалась сокрушённая Лея. Она стояла в одной сорочке, белые растрёпанные кудельки волос свисали вдоль щёк.

– На моем белье черная бирка из прачечной, – сказала она так, будто в её постели кишели тараканы.

– И что, Лея? – парировала той же интонацией Груня. – Да, бельё чистое! Это плохо?

– А Бэлла стирает пододеяльники и простыни сама! – Свекровь хлопнула дверью, дав понять, что чаша её негодования переполнена.

Груня рухнула на кровать и забила кулаками по подушке.

– Не вынесу, не вынесу! – Голубая наволочка с такой же биркой из прачечной впитывала её слезы.

– Родная, успокойся. – Борис ходил взад-вперёд вдоль забитой неразобранными тюками спальни. – Я положу её в нашу клинику. На пару недель. Нет, на месяц. Подлечится. Отдохнёт.

– Она ничем не болеет! Она здоровее меня в тысячу раз! – бухтела в слёзную подушку Груня.

– Ничего. Глюкозу покапают, витаминки. Это полезно. Очень полезно. Только не плачь.

Чулки и революция

Лишь Ульяна Гинзбург много лет спустя узнала, что капризы Леи не имеют под собой никакой основы. Она не жила в хоромах, не спала на чистом белье, не ела досыта, не носила красивых платьев. Лея родилась за пять лет до наступления XX века в Виннице последней из шестерых детей. Бедствовали крайне. Отец был учителем – давал уроки идиша таким же нищим мальчикам. Мать пыталась подработать то здесь, то там. Последнее, что помнила маленькая Лея, – как мама трудилась на одного комиссионера. Он представлял интересы киевского фабриканта, имевшего небольшое производство дрожжей. Мама торговала прямо на улице за небольшим столиком. Рядом с коробкой сухого порошка стояли аптекарские весы с крошечными гирьками. Люди брали дрожжи нехотя, на одну-две копейки: белый хлеб в домах пекли редко, по субботам и праздникам. А в семье Леи праздников не было вовсе. Она даже не знала дня своего рождения. Где-то в мае. Так и потом, в семье Гинзбург, её именины отмечали после первомайской демонстрации, шутя, что флаги и шары несут в честь неё, голубоглазой богини.

Мама мечтала, чтобы младшая дочь училась. Но в Виннице было только две частные школы, за которые семья платить не могла. Когда Лее исполнилось восемь, она втайне от родителей пошла работать к соседям. Муж и жена Печерер (Лея до конца жизни помнила их фамилию) на простейшем станке вязали чулки, а старшие дети затем продавали их в центре города. Вязальная машинка не позволяла обрабатывать край изделия, и соседи нанимали девушек, чтобы те подшивали чулки вручную. Лея была слишком маленькой для такой работы, но её настырность сломила хозяев. Девочке дали один чулок на пробу, и она, проворно работая пальчиками, филигранно подшила край. Тогда её наняли за рубль в месяц – большие по тем временам деньги. Помимо шитья Лея стирала пелёнки младшему ребёнку Печереров. Зимой на реке Буг в ледяной воде она полоскала бельё, а затем засовывала пальцы под мышки и скулила, пока они отогревались: боль растекалась по ладоням, запястью, сковывала кости и медленно отступала под действием тепла. Позже, став уже взрослой, Лея испытывала фантомные боли в кистях при наступлении первых холодов. А потому с сентября по май носила перчатки, что казалось семье очередной необоснованной прихотью.

Когда в мае 1904 года ей исполнилось девять, умерла мама. Лея не помнила от чего. Помнила лишь, что отец сразу женился и у неё появилось ещё четверо братьев и сестёр. К тому времени девочка уже поступила в школу и даже показывала неплохие результаты. Но папа сосредоточился на новых детях, а часть «старых» – Лею с сестрой Софьей – отправили в Варшаву, где на обувной фабрике работал их старший брат Яков. Яков жил в многоквартирном доме на улице Мокотовска в одной из небольших комнат с кухней. Софью он устроил в шляпную мастерскую, а Лея продолжила учиться в местной гимназии. Её заведующая мадам Иберал (Лея не помнила, имя это или фамилия) жила на той же лестничной площадке и каждый вечер приходила к ним в квартиру, закрываясь на кухне со старшим братом и что-то горячо обсуждая. Спустя время в эту же кухню набивалось ещё с десяток человек, правда, говорить они стали тише, порой переходя на шёпот. Вскоре Яков рассказал сёстрам, что придерживается радикальных мыслей и даже возглавляет повстанческий кружок. Софья тут же стала агитатором, а десятилетняя Лея – связным. Революционные годы в Царстве Польском с 1905-го по 1907-й стали для неё самым счастливым временем в жизни. Десятилетняя Лея не вдавалась в политическую подоплёку, её не интересовали идеи, которые защищал брат. Выступал ли он за права рабочих или против русификации польской культуры – она не знала. Главным был азарт. Игра в кошки-мышки с полицией, сходки в лесу, демонстрации, горы антиправительственной литературы под кроватью, горящие глаза единомышленников. Как-то в 1907 году, накануне первого мая, их арестовали. Жандармы пришли к мадам Иберал и взяли её с кипой прокламаций. Она только и успела шепнуть младшему сыну, чтоб предупредил соседей. Яков с сёстрами схватили пачки листовок и выбежали на пустырь, устроив гигантский костёр. От горящих высоким пламенем листовок лица и руки покрылись пеплом. Домой вернулись после полуночи. Но как только Яков закрыл за собой дверь, раздался звонок. Не раздеваясь, сёстры юркнули в постель и погасили свет. Полицаи ворвались в квартиры, шныряя по углам, роясь в шкафах и сундуках. С девочек сорвали одеяла и, обнаружив их одетыми, с перепачканными золой лицами, выстроили в одну шеренгу с братом и другими пойманными соседями. Пока стояли, заложив руки за спину, в Леину ладошку кто-то вложил маленький листок. Арестовали всех, кроме младшей Леи. Оставшись дома одна, она развернула бумажку и увидела мелким почерком написанные адреса. Поняла, что нужно бежать по ним и предупреждать всех об аресте товарищей. Ночная Варшава с разбитыми витринами и фонарями, пахнущая гарью и дымом, была оцеплена полицией. В городе объявили осадное положение. Полицейские посты стояли в каждом квартале. Лея бежала в кромешной темноте, падая, разбивая колени, натыкаясь на озверевших жандармов.

– Куда? – кричали они, железными пальцами хватая за руку.

– Мамка рожает! Бегу за акушеркой! – врала Лея, выпучив глаза.

Её отпускали. А