Энтомология для слабонервных - Катя Качур

– Жгите листовки, брошюры! Якова арестовали!

Лея. Хрупкая, бесстрашная Лея. Маленький мятущийся огонёк. Маячок польской революции. Много месяцев она спала одна в пустой комнате и, получая деньги от товарищей по кружку, носила передачи в тюрьму Якову, Софье и мадам Иберал. Каждый день ходила на конспиративную квартиру, передавала новости из тюрьмы на волю и обратно. Спустя полгода заключения тяжело заболела сестра. Её перевели в тюремную больницу, которая находилась внутри Цитадели – варшавской крепости.

– Нам предстояло подкупить охранника, – рассказывала Лея Ульке полвека спустя. – Со мной был ещё Йозеф. На четыре года старше меня, шестнадцать ему исполнилось. Блондин, глаза голубые, губы красные и первый пушок на лице. Однажды он взял меня за руки и поцеловал…

– А что с охранником, подкупили? – Улька тёрла свёклу на дачной веранде.

– Когда мы носили Софе передачки, то половину продуктов отдавали охраннику. Он к нам привык. И начал пускать внутрь Цитадели. А потом и Софе стал разрешать выходить из крепости и провожать меня вдоль забора. А у Йозефа были тёплые, нежные руки…

– Да я поняла про Йозефа, – перебивала Улька, вытирая красными руками пот со лба. – А что с Софой, что с Яковом? Вы их спасли?

– Ничего ты не поняла, – вздохнула Лея, качаясь на ротанговом кресле и отмахиваясь полотенцем от мошкары. – Софу товарищи увезли на машине, спрятали. Но она потом всё равно умерла от чахотки. А Яков бежал вместе с мадам Иберал. Потом у них завязался роман, хотя мадам была замужем. А Яков спустя пять лет, когда мне исполнилось семнадцать, выдал замуж и меня.

– Что значит – выдал, бабушка? – Улька начала тереть варёную морковь к селёдке под шубой, которую Лея в её исполнении страстно любила.

Только Ульяне Лея разрешала называть себя бабушкой. Все остальные внуки, их жены, их дети-правнуки могли величать её только по имени.

– Выдал, значит, заранее выбрал семью, договорился, посчитал доход, – объяснила Лея. – Натан Гинзбург был средним сыном мельника в Виннице. Мы к тому времени снова вернулись туда. Зажиточный, красивый, с животиком, старше меня на десять лет.

– С животиком разве красиво? – перебивала Улька.

– Запомни, девочка моя, богатый мужчина должен быть с животиком. Это вы все дохлые нищеброды. А Натан меня баловал. Покупал красивые платья, жемчуга. Целовал в шею. Говорил, что она у меня масляная. – Лея погладила себя по белой, не тронутой старением шее и, опережая Улькин вопрос, добавила: – Не в смысле жирная, а в смысле гладкая, сливочная, литая.

– Это Натану вы столько стихов написали?

Пухлая, побитая временем тетрадь со стихами жён и матерей Гинзбургов отныне была передана Ульке, и она красивым геометрическим почерком вносила туда свои творения. Большая часть записей в этой тетради принадлежала Лее. Выведенные пером, размытые от слёз и постоянных переездов, её буквы распадались в разные стороны, будто тянули на разрыв слова и строки. В манере письма чувствовалась мятежная Леина натура. Капризная, революционная, идущая вразрез с устоявшимися взглядами. Все её стихи были посвящены мужчинам.

– Натану, бабушка? – Улька повысила голос и тронула морковной рукой засыпающую Лею.

– Я ж говорила, ничего ты не поняла, дурочка, – обречённо махнула ладонью Лея. – У Йозефа были такие нежные пальцы…

                Тот лес умел воспеть любви сонет,

                С веков принцесс хранились его тайны.

                Нам был подарен этот миг случайно,

                Как благосклонность высшая планет.

                Там, где не видно неба за листвой,

                Где поволокой тины лес подёрнут,

                Где буйство тел хранится влажным дёрном,

                Стыдливо берегущим образ твой…

                Где полчища дремучих лопухов

                Пробились сквозь глазницы на забралах.

                Где заросли следы былых подков

                Зелёной шёрсткой из травинок бравых…

                Есть камень серый. Полуисточён

                Водой холодной, что как кровь застыла.

                Если ты будешь там (чем шутит чёрт?),

                Прочти на камне: «Я тебя любила…»

* * *

У Ульки слипались веки. Уложив летним дачным вечером детей, накормив и переодев избалованную Лею, она блаженствовала в постели и листала незатейливые стихи. Так это был Йозеф… Светловолосый, голубоглазый, с нежными пальцами. Это его она обожала всю жизнь. Его, а не Натана. Леиного мужа Улька не застала. Он умер за несколько лет до того, как они с Аркашкой поженились. Бэлла рассказывала, Натан был бесконечно добрым. Любил жену до одури, прощал наперёд всякую блажь. Они часто ворковали по-русски, но, когда ссорились, переходили на идиш и лаялись так, что казалось, вот-вот кинутся в драку. Ушёл из жизни Натан глупо. Вешал картину на стену, упал с лестницы, оторвался тромб, смерть. Лея, которая по поводу каждой царапины на своей и чужой коленке причитала «вэй из мир», на сей раз не произнесла ни слова, не проронила ни слезинки. Почему? Это осталось загадкой. Они прошли такой долгий путь, вырастили троих сыновей…

Когда началась война[36], Натан работал на оборонном заводе, а потому имел бронь. На фронт ушли сыновья. Борис, окончивший медицинский, стал полевым врачом, связист Ефим с пехотой дошагал до Европы. Младший Даниэль не вернулся. Улька видела его фотографию на военный билет. В отличие от своих тёмненьких братьев, Даниэль оказался блондином с вьющимся чубом. О боже! Неужели? Улька тёрла глаза, борясь со сном. Неужели Лея встречалась с Йозефом так долго? Неужели младший сын не от Натана?

 Этот дождь – песнь моих глаз,

 Этот стон – гром моих губ,

 Без грозы тысячу раз

 Мир мне не люб.

  Травы все спят тишиной,

  Тайны все знают цветы.

  Он такой, да не такой

  Нежный, как ты…

  Мы вдвоём и никого,

  Солнце лишь, небо с листвой…

  Слышу я, да не его,

  А голос твой…

Ах, Лея. Грозовая, повстанческая, неуловимая. Державшая тайну в себе до глубокой старости. Как-то ночью она разбудила измотанную работой и бытом Ульку и, не дождавшись, пока та окончательно проснётся, горячим шёпотом начала сбивчивый рассказ. Йозеф погиб на войне, как и его сын Даниэлик. А перед их уходом на фронт Лея с ними обоими поссорилась. С Йозефом – от невозможности быть вместе навсегда. С Даниэликом – из-за шалавы Марины, которую имел весь район.

– Он был в неё влюблён, хотел жениться, понимаешь, – страшно вращая зрачками, шептала седая Лея. – А я сказала, что проклинаю их. И Даниэлик ушёл на фронт. Ему только исполнилось восемнадцать. Каждую секунду я вижу последнюю нашу встречу. Он в овчинной шапке с красной звездой, на погоне – одна лычка. Глаза цвета неба. А Маринка,