Почтовая открытка - Анна Берест

«Рамбер!» Тишина. Я еще подумал, что хорошо бы этому Рамберу отозваться, и как можно скорее, потому что вид у директора грозный. «РАМБЕР!» Черт! И тут до меня доходит, что Рамбер — это я! И я выкрикиваю: «Здесь!» И конечно, все ребята смеются, это нормально. Директор думает, что я нарочно, что я паясничаю, хочу отличиться, ну, знаешь, всякие такие глупости! Чтобы ты поняла, я тогда ужасно злился. Честно. Очень. Злился. Но постепенно я понимаю, что зваться в школе Жераром Рамбером совершенно не то, что называться Жераром Розенбергом. Сказать, в чем разница? В том, что меня перестали каждый день обзывать жиденком пархатым на школьном дворе. И никто не говорил фраз типа «жаль, Гитлер не добрался до твоих родителей». И, перейдя в новую школу, получив новую фамилию, я понял, насколько это приятно, когда тебя никто не достает.

— Но скажи мне, Жерар, что ты в итоге сделал, когда тебе исполнилось восемнадцать?

— В смысле — что сделал?

— Ты же только что сказал: «Я заявил родителям, что, как только мне исполнится восемнадцать, я верну себе настоящую фамилию».

— Если бы в тот день меня спросили: «Жерар, ты хочешь снова стать Жераром Розенбергом?», я бы ответил: «Ни за что!» А теперь, моя дорогая, будь паинькой и доедай свои нэмы, ты ничего не ела.

— Я тоже ношу совершенно французскую фамилию, такую французскую — дальше некуда. И твоя история наводит меня на одну мысль…

— Какую?

— В глубине души мне как-то спокойнее, что люди не сразу догадываются.

— Это точно! С твоей фамилией хоть мессу в церкви пой! Знаешь, должен тебе признаться, когда ты сказала — а ведь мы к тому времени были знакомы уже лет десять, — что ты еврейка… Я прямо со стула упал!

— И в голову не приходило?

— Клянусь! Пока ты сама не сказала. Спроси меня кто-нибудь: «А ты знаешь, что у Анн мать — ашкеназка?», я бы ответил: «Издеваешься? Не говори чепухи!» Внешне ты настолько типичная француженка! Настоящая гойка! Echte goy!

— Знаешь, Жерар, мне всегда было очень трудно произнести: «Я еврейка». Я не чувствовала себя вправе это говорить, и потом, странная вещь… Мне как будто передались бабушкины страхи. В каком-то смысле моя скрытая доля еврейства чувствует себя спокойнее, когда ее заслоняет, прячет гойская часть. Я вне подозрений. Я — сбывшаяся мечта моего прадеда Эфраима, я почти собирательный образ Франции.

— И еще ты страшный сон антисемита, — сказал Жерар.

— Почему? — спросила я.

— Потому что даже такая, как ты, оказывается, «из этих», — припечатал Жерар и снова захохотал.

Глава 7

— Мама, я поговорила с Кларой, я виделась с директором, я сделала все, что ты просила. Теперь ты должна выполнить свое обещание.

— Прекрасно. Спрашивай, и я постараюсь ответить.

— Почему ты не стала докапываться до истины?

— Сейчас объясню, — отвечает Леля. — Погоди, схожу за куревом.

Леля скрывается в кабинете и через несколько минут возвращется на кухню, раскуривая сигарету.

— Ты слыхала о комиссии Маттеоли? — спрашивает она. — Январь две тысячи третьего года… Я полностью ушла в работу, и было так странно получить открытку именно в этот момент. Я почувствовала в ней какую-то угрозу.

До меня не сразу доходит, как связаны комиссия и опасения матери. Я поднимаю бровь, и Леля понимает, что мне нужны разъяснения.

— Чтобы ты все поняла, надо, как всегда, вернуться немного назад.

— Я не спешу, мама…

— После войны Мириам хотела подать официальный запрос на каждого члена своей семьи.

— Какой официальный запрос?

— Запрос свидетельства о смерти!

— Ах да, конечно.

— Это оказалось очень сложно. Почти два года административной волокиты, и только потом Мириам смогла подать документы. И не забывай, в то время французские власти официально не говорили ни о погибших в лагерях, ни о депортированных… Их называли пропавшими без вести. Понимаешь, что это означает? Символически?

— Конечно. Французское государство говорит евреям: ваши родные не были убиты по нашей вине. Они просто… куда-то пропали.

— Представляешь, какое лицемерие?

— И главное, как больно слышать это людям, которые даже не имели возможности оплакать своих близких. Не было ни прощаний, ни могил, на которые можно прийти. А тут еще администрация с ее двусмысленными формулировками.

— Первый запрос, который удалось составить Мириам, датирован пятнадцатым декабря сорок седьмого года. Он заверен ее подписью, а также подписью мэра Лефоржа от шестнадцатого декабря сорок седьмого года.

— Того самого мэра, который выдал предписание о высылке ее родителей? Бриана?

— Того самого мэра, потому что именно к нему ей пришлось обращаться напрямую.

— Такова была воля де Голля: не разобщать французов, сохранить основу администрации из людей, которые просто делали свою работу, восстановить нацию, избежать раскола… Но, думаю, Мириам было тяжело переварить такое.

— Пришлось ждать еще год, до двадцать шестого октября сорок восьмого, прежде чем Эфраим, Эмма, Ноэми и Жак были официально признаны погибшими. Мириам расписывается в получении справок пятнадцатого ноября сорок восьмого года. Для нее начинается новый этап: акт смерти должен быть официально признан. В случае отсутствия тел это можно сделать только по решению гражданского суда.

— Как для моряков, погибших в море?

— Именно так. Суд выносит решение пятнадцатого июля сорок девятого года, через семь лет после их смерти. При этом, держись крепче, в свидетельствах о смерти, выданных французскими властями, официальным местом смерти Эфраима и Эммы указан Драней, а Жака и Ноэми — Питивье.

— Французская администрация не признает того факта, что они погибли в Освенциме?

— Нет. Они перешли из категории «пропавшие без вести» в категорию «погибшие» и далее — «умершие на французской земле». Официальная дата — дата отправки из Франции депортационных эшелонов.

— В голове не укладывается…

— Хотя письмо Управления по делам ветеранов и жертв войны на имя прокурора суда первой инстанции содержит просьбу указать местом смерти Освенцим. Суд принимает иное решение. Но это еще не все: следует отказ признать, что евреи депортировались по расовым причинам. Сказано, что это делалось по политическим мотивам. И только в девяносто шестом году ассоциации бывших депортированных добьются признания смерти в депортации и внесения исправлений в свидетельства о смерти.

— А как же кадры освобождения лагерей? Свидетельства? Примо Леви…

— Ты знаешь, сразу после войны, во время освобождения лагерей и возвращения депортированных, случился момент осознания, а потом, постепенно, во французском обществе все как-то спустилось на тормозах. Никто больше не хотел об этом слушать, понимаешь? Никто. Ни жертвы, ни коллаборационисты. Лишь редкие люди отказывались молчать. И только с появлением Кларсфельдов в восьмидесятые годы и Клода Ланцмана примерно