Почтовая открытка - Анна Берест

же по статистике, в происшествиях и конфликтах большую роль играют соседские отношения. Например, в Парижском регионе более трети убийств происходит в результате ссор между соседями (= соседи Рабиновичей).

Известный графолог Сюзанна Шмитт утверждает: «Опыт показывает, что люди, которые пишут анонимные письма, обычно по характеру скрытны и незаметны. Написание анонимного письма для них — способ выразить то, что нельзя сказать устно» (= незаметная личность).

Чтобы сбить читающего со следа, анонимные письма часто пишут прописными буквами. Аноним изменяет свой почерк, пишет левой рукой, если он правша, и, наоборот, правой, если левша. «Почерк сохраняет свои характерные особенности даже при письме левой рукой», — отмечает Сюзанна Шмитт (= автор анонимной открытки не стал писать прописными буквами. Изменил ли он свой почерк? Или, напротив, хотел, чтобы его узнали?).

Я зачитываю Леле все, что выписала в блокнот. Она слушает, глядя вдаль, как всегда, когда на чем-то сильно концентрировалась. Я расчерчиваю страницу на три колонки: соседи, друзья, родственники. Эти три слова на чистом листе бумаги смотрятся жалко и одиноко. И все же. Кроме них, у нас нет привязок — так навигаторы ориентируются на скалу, колокольню или башню. Мы собираемся ориентироваться на них.

— Окей, слушаю тебя, — говорит Леля, прикуривая укороченную сигарету. Одно из ее личных изобретений: отрезать половину, чтобы меньше курить.

— Давай начнем с друзей Мириам и Ноэми. Кого ты знаешь?

— Я могу вспомнить только одного человека:

Колетт Грее.

— Да, я помню, ты про нее рассказывала. Не знаешь, в две тысячи третьем она была еще жива?

— Знаю точно. Она умерла в две тысячи пятом году. Я была на ее похоронах. После войны Колетт работала операционной сестрой в больнице Питье-Сальпетриер. Очень хорошая была женщина. Всегда очень помогала матери, поддерживала ее. Колетт часто брала меня к себе, когда я была маленькой. У Мириам тогда начиналась новая жизнь. Колетт жила на улице Отфёй, в доме номер двадцать один. Я спала в башенке на третьем этаже.

— И ты думаешь, что открытку могла отправить она?

— Ни в коем случае! Не могу даже представить, чтобы она послала мне анонимную открытку.

— Она была застенчива?

— Застенчива? Я бы не сказала. Ее отличала не застенчивость, а, скорее, скромность, ненавязчивость. Сдержанность в проявлении чувств.

— Может быть, с возрастом стала чудить?

— Нет. Она даже написала мне очень разумное письмо за год или два до смерти… Но проблема в том, что… Где оно, кстати, это письмо? Ты знаешь, я нахожу, складываю в архив… но не классифицирую по-настоящему. Получается все в кучу… И не могу сказать, где что точно находится…

Мы с мамой окидываем взглядом библиотеку, полную архивов. Куда могло затеряться письмо? Здесь сотни страниц в прозрачных файлах, десятки папок! На поиски уйдут часы. Нужно все доставать, просматривать: картонные коробки, папки с описью вложений и копиями административных документов, с ксерокопиями старых фотографий. Пока мы ищем наугад, как будто просеивая песок, я делюсь с Лелей последними открытиями.

— Я нашла производителя открытки, фирму «Ла Сигонь», их адрес написан совсем мелкими буквами в середине карточки, вместе с именем фотографа. Я думала, они помогут определить, когда была сделана фотография. Но эта ниточка ничего не дапа.

— Жалко, — говорит Леля.

— Штемпель поставлен на Почте Лувра. Я провела небольшое исследование.

— Но ведь Почта Лувра уже закрылась, да?

— Да, но я нашла информацию в интернете. В две тысячи третьем году это было единственное почтовое отделение, открытое ежедневно, даже по воскресениям и в праздничные дни. И круглосуточно. Штемпель поставлен четвертого января две тысячи третьего года; я проверила, это была суббота.

— И что? — спрашивает Леля, продолжая перебирать бумаги.

— А то, что мы можем с уверенностью сказать: автор открытки ходил на Почту Лувра между одной минутой первого в ночь с пятницы на субботу и без одной минуты двенадцать в ночь с субботы на воскресенье, за исключением периода с шести до полвосьмого утра, отведенного для обслуживания компьютеров и резервного копирования.

— И что из этого можно заключить?

— Я посмотрела в интернете, какая, в тот день стояла погода. В метеосводке читаем: «Снежный покров на улицах Двенадцатого округа Парижа достигает восьми сантиметров, это рекордный показатель с тринадцатого января тысяча девятьсот девяносто девятого года. В одиннадцать тридцать дождь перешел в снег, сначала в виде града, затем — метели и снежных порывов. Видимость снизилась практически до нуля».

— О да, теперь припоминаю, в те выходные выпало много снега…

— Наверное, у человека была какая-то удивительная нужда идти на улицу в самую метель и посылать анонимную открытку! Тебе не кажется?

Несколько секунд мы строим предположения о том, зачем автор открытки решил в тот день сразиться с непогодой, несмотря на почти нулевую видимость.

— Вот оно! — наконец говорит мама, размахивая листком бумаги. — Письмо от Колетт Грее!

Леля протягивает мне конверт, посланный на ее адрес, но адресованный Мириам. Точно так же, как и открытка. Вот только почерк совершенно другой. Письмо написано на очень плотной шершавой голубоватой писчей бумаге. Мама быстро читает его, потом отдает мне без комментариев. Чувствуется, что она взволнована.

31 июля 2002 г.

Моя дорогая Леля!

Наконец-то такой приятный сюрприз! Ты не забыла меня! Молодец, что восстановила судьбы Рабиновичей. Для твоей матери гибель Но, Жака и родителей стала ужасной потерей. Это было слишком тяжело для нее. Я всегда любила Ноэми, она писала мне письма — великолепные, — она могла бы стать прекрасным писателем.

Я часто упрекала себя, у меня ведь была хижина возле Пикотьера, но солдаты беспрестанно ходили взад и вперед, кто знает, вдруг бы зашли! Прямо у дороги! Они все таскали кроликов или яйца, наверное, брали на соседской ферме.

Я долго хранила твое письмо, позвоню тебе в сентябре… если уеду. Прости меня.

Обнимаю тебя, дорогая Леля, с нежной любовью,

Колетт

— Почему Колетт пишет: «Ты не забыла меня»? — Все очень просто. В две тысячи втором году, когда я занималась этим расследованием, мне пришло в голову написать ей, попросить рассказать о войне, поделиться воспоминаниями.

— Ты помнишь, в каком месяце ей написала?

— Думаю, в феврале или марте две тысячи второго.

— Ты пишешь ей в марте… А она тянет с ответом до июля… Четыре месяца… хотя она пожилой человек… у нее есть время писать… Знаешь, в связи с этим я вспомнила, что июль — особый месяц в истории Рабиновичей, в это время арестовали детей, которых Колетт упоминает в своем письме. Как будто что-то у нее в душе всколыхнулось…

— Но при этом непонятно, зачем