Глаза Моны - Тома Шлессер

– Изначально ее звали Джулия Джексон. Это любимая племянница и крестница Джулии Маргарет Камерон. Редкостная красавица, она позировала для лучших художников того времени. А ее дочь стала писательницей, и это ей, уже в XX веке, пришла в голову счастливая мысль собрать и опубликовать совершенно забытые снимки Джулии Маргарет Камерон, которая, стало быть, приходилась ей двоюродной бабушкой. Если бы не она, мы не могли бы сейчас любоваться этой Джокондой фотографического искусства.

– А как звали эту писательницу?

– Вирджиния Вульф.

“Вирджиния Вульф” – имя благозвучное, как плеск волн, как трепещущий фотопортрет… И вдруг Мона встрепенулась:

– Диди! Мы же забыли дать наш адрес, чтобы нам прислали фотографию, где я у тебя на плечах!

И в самом деле… Как же Анри так оплошал?! Он не находил слов, чтобы утешить внучку. А Мона совсем расстроилась. Такой прекрасный снимок пропал: солнечный день, она у деда на плечах!

25. Эдуар Мане. Less is more

Перед началом второго сеанса гипнотерапии Мона рассказала доктору Ван Орсту, что с ней было во время первого. Погружение в транс было скорее приятным, и что-то ей помнилось удивительное: перед тем как открыть глаза, она как будто почувствовала, что рядом кто-то есть, кто-то ласковый, невероятно нежный и в то же время печальный. Ван Орст спросил, знает ли она имя этого Некто. Мона хотела ответить, но при попытке назвать по имени ту, о ком она думает, у нее словно образовался в горле ком, мешающий заговорить. Ван Орст успокоил ее: ничего, решительно ничего плохого с ней не случится, на этот раз он снова попросит ее думать о тех, кого она любит. Если все пройдет хорошо, то на следующем сеансе он попробует сделать так, чтобы она снова пережила минуты, предшествовавшие приступу слепоты, чтобы найти его причину. Мона не возражала. Она села в мягкое кожаное кресло, как космонавт в кабину корабля. Ван Орст легко погрузил ее в гипноз: коснулся пальцами ее лба и произнес: “Твои веки тяжелеют и слипаются”.

На этот раз Моне показалось, что она несется по какому-то туннелю, на стенах которого сменяются серые и белые полосы. Было здорово и совсем не страшно. Голос доктора приказывал думать о том, что ей дороже всего на свете. Но звучал он издалека, из какой-то крошечной точки в конце волшебного туннеля, по которому она летела. Наконец голос стих, и Мону захватили эмоции, сначала неопределенные, потом все более конкретные. Душа Моны покинула туннель и теперь наслаждалась безраздельным счастьем, с ней вместе были дедушка, папа и мама. Она их видела, слышала, как они говорят, и даже вдыхала запах дедова одеколона. Но рядом с их фигурами была еще одна, смутная, похожая на облако, подвижная и неосязаемая. И Мона чувствовала, что только от нее зависит, подойти к этому облаку ближе, притронуться… или нет. А еще она чувствовала, что именно здесь – огромная тайна, в которой заключено все самое прекрасное и самое горестное из всех людских секретов. Самые высокие и самые трагические стороны жизни. Это касалось жизни, потому что касалось смерти. Отважная душа Моны решилась приблизиться. И вдруг эта душа, готовая покинуть детство, почувствовала, что ее несет куда-то в прошлое, чуть ли не в младенчество, к самым первым проблескам сознания. Облако стало принимать форму – так из разрозненных кусочков мало-помалу складывается пазл. Перед Моной возник образ Колетты. Она стояла у изголовья внучки, Мона узнала ее прическу – узел из серебряных волос, ее величавый лоб, лучистые глаза, неизменную полуулыбку. Она гладила руку Моны и проникновенным голосом говорила: “Прощай, моя милая. Я люблю тебя”.

Доктор Ван Орст щелкнул пальцами.

– Бабушка, бабушка… – прошептала Мона.

* * *

На подступах к музею Орсе Мона рассматривала каждого встречного – вдруг попадутся парень с девушкой, которые неделю назад сфотографировали их с дедушкой. Она цепко впивалась взглядом в лица, и ей хватило минуты, чтобы убедиться: их знакомцев поблизости нет. Да и с чего бы им тут взяться? Глупо надеяться, что они снова сюда придут. Зайдя внутрь, Анри радостно объявил, что сегодня они наконец, как он обещал целых четыре недели тому назад перед картиной Фантена, познакомятся с великим Эдуаром Мане. Мона рассеянно кивнула, а сама продолжала исподтишка свои безнадежные поиски. В каждом зале осматривалась по сторонам, изучала лица, затылки, спины посетителей. Даже назад оборачивалась и вдруг – о чудо! – увидела еще кого-то знакомого.

– Диди! Смотри! Не может быть! – Она задыхалась от удивления.

Сзади, в десятке метров от них, шла та самая женщина – ну, та, которую они встретили в Лувре перед “Сельским концертом” Тициана, а потом перед картиной Каналетто, и шаль на ней все та же, зеленая. Анри только пожал плечами – они уже подошли к маленькому холсту, не очень заметному на огромной стене.

Описать картину можно очень коротко: на столе лежит стебель спаржи. Это верно, но ничего не говорит ни об особенности компоновки с обрезанным горизонтом, ни о стремительном исполнении “влажным по влажному”. Беловато-сероватая столешница показана почти вплотную. Поверхность ее испещрена двумя десятками горизонтальных или, скорее, косых полосок, в правом верхнем углу подпись художника – буква “М”. В нижней части картины, во всю ее ширь и чуть наискось с наклоном вправо расположен стебель спаржи. Короткий белый конец заходит за край стола, другой конец с приподнятой фиолетовой верхушкой направлен к центру. Ребро стола перечеркивает передний план под углом примерно в десять градусов, эта линия начинается из нижнего левого угла и упирается в правый край рамы сантиметрах в пяти от низа. Темно-коричневый треугольник в нижней части рамы создает контраст с общей светлой гаммой, близкой к оттенкам слоновой кости.

Мона рассматривала картину семь минут, после чего сказала:

– Ты ведь говорил, что Мане был бунтарем. А показываешь мне какой-то овощ. Да еще и спаржу, терпеть ее не могу!

– Что ж, пожалуй, по этой скромной работе трудно вообразить, что Мане, по его собственным словам, бросался “в бой не на жизнь, а на смерть” со своим временем. Но так оно и было, вот послушай: он родился в 1832 году, родители его принадлежали к высшим кругам общества, а сам он собирался пойти служить во флот, но в конечном счете стал художником. И, как ты помнишь, первые шаги его были неудачными: в 1859 году отборочная комиссия Салона отвергла его картину “Любитель абсента”.