Глаза Моны - Тома Шлессер

кистью, которая накладывает на холст точки и пятна, тонкие и густые слои краски, заволакивают клубы дыма из паровозных труб, все, кроме центрального голубого облака, матово-молочного цвета, и капельки влаги преломляют свет.

Вид одновременно обыденный и волшебный. Мона рассматривала картину очень долго. В присутствии деда и особенно музейной хранительницы она почувствовала себя самозваным специалистом посреди сокровищ искусства. Но внезапно цветовая гамма картины напомнила ей другой холст, из Лувра, глаза ее расширились, и она несмело произнесла:

– На освещенных стенах домов тот же желтый хром, что у Тёрнера, правда? Только разбавленный белым.

Это было похоже на чудо, и если бы хранительница не слышала раньше, как эта девочка говорит с дедом, она бы решила, что ее разыгрывают.

– Точно замечено, – сказал Анри. – Моне показывает, что все непрерывно колеблется и меняется. Неподвижность – это иллюзия, а истина в том, что реальность – череда изменчивых впечатлений. Малейший поворот головы, сдвиг ракурса, легчайший ветерок и постоянная смена освещения – все это изменяет и цвета. Представь себе, что Моне со своим мольбертом стоит прямо здесь и сейчас. И он спросит тебя, какого цвета стена перед тобой. Что ты ответишь, Мона?

Мона перевела взгляд с картины на мрачную стену и пожала плечами:

– Да она просто серая, месье Моне.

– Верно. Вот только если ты будешь долго смотреть на нее, то заметишь, что серый цвет имеет множество оттенков: где-то светлый отсвет, а где-то темное пятно, вот желтые блики от светильника, а сделаешь шаг в сторону – и они исчезнут. Этот серый заключает в себе массу нюансов. Так же, если спросить кого-нибудь, какого цвета дым, он ответит: “серого”. А посмотри, какой он у Моне?

– Голубой!

– Если точнее: это смесь кобальта с цинковыми белилами. Но Моне в этой картине идет дальше: он показывает красоту изменений большого мира, таких новшеств, как вокзалы, паровозы, клубы дыма. Кстати, стеклянный треугольник вверху ничего тебе не напоминает?

– Может, я скажу глупость, но да, напоминает пирамиду перед Лувром.

– Это вовсе не глупость. Я бы еще добавил, что идея луврской пирамиды навеяна пирамидами Древнего Египта. Только подумай: получается, что пришедшие из глубины веков пирамиды становятся актуальным явлением. Вот и вокзал на картине представлен как некое воспоминание или возрождение. В этой картине актуальность – это Париж. Париж многим обязан человеку по имени Османн, который дал ему дыхание и простор. И здесь есть несколько символов той промышленной революции, которая сделала возможным эти метаморфозы. Вот, например, слева на заднем плане высится здание из тесаного камня – сегодня в городе полно таких. А тогда это был грандиозный переворот, новый стандарт, означавший полное обновление столицы. Или взять стеклянный купол над вокзалом: стекло – материал, который в то время начинают по-настоящему осваивать. Моне восхищен его легкостью и прозрачностью. Наконец, художник прославляет силу пара – мы видим на картине два паровоза. И его приводят в восторг не только красивые клубы, но и движущая мощь, которая толкает поезда и ускоряет перемены в нашем мире. Картина Моне – гимн этим изменениям. И само ее исполнение: эти ритмичные, быстрые касания кистью – в духе все ускоряющейся жизни общества. Художник, можно сказать, рисует несущуюся вскачь современность в самой современной манере.

Анри подошел вплотную к мольберту и продолжал рассказывать, как будто сам Моне сидел тут же:

– Моне получил разрешение работать прямо на вокзале и воспользовался им сполна – нарисовал семь вариантов картины. Он просил машинистов выпускать пар из трубы, подгонять паровозы поближе и отгонять подальше, чтобы изменять композицию. Художник превратился в режиссера, только вместо актеров на сцене были поезда. Он вообще любил делать по несколько вариаций на одну и ту же тему. Таким образом можно было воспроизводить малейшие изменения света, красок, погоды, неба, воздуха, расположения теней, проступающих или тонущих контуров. Многие искусствоведы считают, что Моне изобрел многосерийные сюжеты. Между 1892 и 1894 годами он написал около сорока вариантов фасада Руанского собора, глядя на который провозгласил: “Все изменчиво, даже камень”. Та же история здесь, с вокзалом. Живопись, которая всегда считалась пространственным искусством, изображает теперь еще и бег времени. Суть этой картины можно выразить знаменитой фразой античного мыслителя Гераклита Эфесского: “Все течет, все меняется”, или по-древнегречески Панта реи.

– Панта реи, – повторила Мона. – Но сам-то он на поезде ездил?

– Конечно! Начиная с 1850 года Сен-Лазар – любимый вокзал художников. Волшебная дверь, ведущая на природу, то есть в их мастерскую под открытым небом, до которой рукой подать. Вокзал Сен-Лазар – это билет в зеленую Нормандию. Так что картина – не только храм современности, но еще и, как сказал бы Бодлер, “приглашение к путешествию”, путь к мечте.

Тут заговорила Элен своим журчащим, как ручей под солнцем, голосом. Впервые кто-то вмешивался в диалог деда с внучкой. Она прибавила, что Моне постоянно колебался между Парижем и Нормандией, рассказала, как он начинал в Гавре карикатуристом, как встретился с Эженом Буденом, который научил его передавать атмосферические явления. И как потом, со временем, – голос Элен несколько потускнел, – менялись его взгляды на искусство, и он, непревзойденный мастер портрета, сознательно отказался от изображения человеческих лиц и фигур.

– Посмотри, – сказала хранительница, указывая на расплывчатые фигурки в правой части картины, – как уже тут сказывается это стремление.

Мона увидела то, о чем говорила Элен, и почувствовала себя совсем взрослой. До чего же приятное чувство!

– В конце концов, – снова заговорил Анри, желая сохранить за собой роль наставника, – Моне окончательно перебрался из столицы в Нормандию, обосновавшись в усадьбе Живерни, где был прекрасный сад. Там с 1899 года и до конца своей жизни он писал невероятной красоты кувшинки, которые сам разводил на пруду.

– О да, – подхватила Элен, – Моне до последних дней, когда уже почти совсем ослеп, писал цветы, полные трепета жизни, воспевая любовь и гармонию мира.

После этих прекрасных слов хранительницы повисла долгая пауза – они нарушили запрет упоминать о тяготевшей над Моной угрозе слепоты. В тишине Мона словно слышала биение пульса живописи, и эта жизненная сила исходила не столько от движущихся поездов, сколько от трепета изобильной палитры Клода Моне.

– Простите, – вдруг сказала Мона, блестяще разыгрывая стеснительность, – но объясните все же, почему Моне называют импрессионистом.

– Действительно, – согласился Анри. – Ладно же, начнем сначала. Поначалу это красивое слово было ругательным. В 1874 году один критик по имени Луи Леруа, глядя на картину Моне под названием “Впечатление. Восход солнца”, иронически сказал, что очень “впечатлен”[20], тогда как на самом деле вся эта