Глаза Моны - Тома Шлессер

расплывчатость и многозначительная неопределенность его раздражала. Вот он-то и назвал художников, окружавших Клода Моне и писавших в его стиле – Ренуара, Писсарро, Сислея, Берту Моризо, – “импрессионистами”. Что было делать с этой презрительной кличкой? Смириться? Опровергнуть? Моне придумал кое-что поумнее: сделал ее своим знаменем, превратил оскорбление в предмет гордости. И сегодня импрессионизм стал самым известным и любимым художественным направлением во всем мире.

Анри закончил свой рассказ, а Мона поблагодарила Элен за щедрый подарок, который она им преподнесла. Если бы не смешное желание сохранять серьезность и казаться рано повзрослевшей, она бросилась бы ей на шею. Когда они уже направлялись к выходу, Мона вдруг спохватилась: она же упустила уникальную возможность осмотреть картину со всех сторон, ведь она не висела на стене, а стояла на мольберте. Все трое вернулись обратно, и она смогла увидеть “Вокзал Сен-Лазар” сзади, как будто заглянуть в зазеркалье. И что же? Глазам ее предстал старый потемневший холст и деревянные планки. До чего все примитивное, незатейливое и непрочное! И Мона поняла, в чем еще заключается скрытый смысл любой картины, который изображение обычно заслоняет от наших глаз: он, этот смысл, постигается не только с помощью сложных умозаключений, ученых толкований, смелых расшифровок и бесчисленных гипотез. Нет, при всем при том всегда надо помнить, что под слоями красок есть материальная основа: обычный холст, натянутый на деревянную раму, и что, значит, бессмертные творения человеческого гения держатся на этих простейших материальных предметах.

Вот теперь можно было уходить.

27. Эдгар Дега. Танцевать свою жизнь

Любитель фигурок Вертунни еще не раз возвращался в антикварную лавку. Его пример привлек других посетителей. Товар раскупался, дела пошли на лад. Поль стал спокойнее, Мона заметила, что он перешел на более жизнеутверждающую музыку, ставил пластинки начала восьмидесятых, например, песню Франс Галль “Борись!”. Иногда отец и дочь, сжимая в кулаке воображаемый микрофон, пели ее дуэтом.

Мона кое-что задумала. Раз фигурки остались от бабушки, таинственной Колетты, образ которой в последнее время преследовал ее, то где-то в лавке могли быть и другие связанные с ней вещи. И так как взрослые упорно хранили молчание, Мона решила разведать все сама. Однажды, когда Поль вел длинный телефонный разговор со своим бухгалтером, она осмелилась обследовать подвал, одна мысль о котором обычно нагоняла на нее ужас. Подошла к ведущему туда люку, открыла его тяжелые створки, спустилась по лестнице и погрузилась в кромешную темноту, которая моментально вызвала в памяти недавние приступы слепоты. Мона сжала свой талисман, как будто он обладал волшебной силой зажигать свет и отгонять призраков. На самом деле скудный свет проникал только сверху, из открытого люка. Замирая от страха, она сделала несколько шагов и заметила среди разного хлама три точно таких же картонных коробки, как та, в которой лежали фигурки. Вдруг в этих тоже бабушкины вещи? Она подошла поближе, заглянула в первую коробку – она была набита коричневыми конвертами из крафтовой бумаги. Взяла один, и тут сверху, из лавки ее позвал отец. Сердце Моны подпрыгнуло. Она машинально засунула конверт под резинку брюк, мгновенно вскарабкалась по лестнице и крикнула:

– Да, папа, иду!

Только под конец дня, оставшись одна в своей комнате, Мона решилась рассмотреть свою добычу. “Ура! Тут что-то от бабушки!” – думала она. В конверте оказалась небольшая, пожелтевшая от времени вырезка из какой-то газеты от 9 сентября 1967 года. Заметка была озаглавлена: “Колетта Вюймен – недостойная борьба за достоинство” и снабжена фотографией женщины в окружении агрессивно настроенных людей. Эта женщина – Колетта, такая молодая, что ее трудно узнать. Мона хотела прочитать вырезку, но мало что поняла, потому что была потрясена фотографией – такой яростной злобой дышала толпа, – злобой, направленной на ее бабушку. В заметке что-то говорилось о выступлениях, болезни, смерти, тюрьме. О чем-то нехорошем и тяжелом. Мона почувствовала, что бабушка была чем-то запятнана, и ей очень хотелось поговорить об этом с родителями. Но она знала: ее отругают, и все. С дедушкой? Он никогда не касался этой темы, и нарушить запрет было страшно. Мона теребила талисман, пытаясь что-нибудь придумать. Может, попробовать доискаться до правды с помощью доктора Ван Орста? И главное, 9 сентября 1967 года было так давно, с тех пор наверняка многое изменилось. Она уцепилась за эту спасительную мысль.

* * *

В тот день площадку перед музеем Орсе облюбовали охотники подзаработать на развлечении туристов. Моне попались на глаза “живые статуи”. Трое, в белых одеждах и покрытые с ног до головы белым гримом, застыли, изображая скульптурную группу – что-то античное, беломраморное. Забавный способ заработать деньги, стоя на месте, сказала Мона деду. Анри согласился, но добавил, что ему самому неприятно смотреть на эти мнимые статуи, прилагавшие огромные усилия, чтобы сохранить неподвижность. И ему стало еще больше не по себе, когда он увидел, что вокруг окаменевшей троицы весело скачет пудель без поводка и явно намеревается задрать лапку и справить нужду на одну из псевдомраморных ног. Он уже совсем пристроился, но статуи ожили и принялись громко ругать собачонку. Мона покатилась со смеху, а дед взял ее за руку и повел насладиться более благородным и более воздушным зрелищем – картиной Эдгара Дега, запечатлевшей танец.

Вид сверху, словно из полета, на серую театральную сцену, в глубине которой вместо декорации – маленький, небрежно нарисованный домик. Примерно треть холста занимает размещенная в правой части композиции фигура юной балерины. Она приветствует публику в позе, которая на балетном языке называется “арабеск”, когда тело наклонено вперед, а одна нога с вытянутым коленом поднята вверх и отведена назад. На картине видна правая, стоящая на полной стопе нога, а левая из-за выбранного ракурса совсем не видна. Балерина подалась грудью к публике, голова ее откинута назад, лицо порозовело, глаза полуприкрыты в немом экстазе. На голове цветочная тиара, на шее черная лента. По белому с серебряным блеском танцевальному костюму разбросаны цветочные лепестки теплых тонов. На заднем плане левый верхний угол картины перерезают наискось кулисы, но странным образом устроенные: вместо вертикальных полотен, которые в театре закрывают их от зрителей, тут какие-то гроты, окраской – охра с легкой примесью зеленого – напоминающие природный пейзаж, например, срез скалы с множеством углублений. В этих углублениях-нишах неясно прописанные человеческие фигуры: три других балерины и ближе всех стоящий господин в черном костюме, лица которого не видно.

Анри знал, что Мона никогда не хотела стать