Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

заражению. Главное – он тосковал без нее. Она стала такой неповоротливой, такой грузной. Когда она ложилась в постель, ей приходилось укладывать свой живот отдельно. Он требовал аккуратного расположения, иначе она не могла устроиться, не могла заснуть.

Мальчик привык к ней. Она замечала, как на него накатывало беспокойство, а теперь, когда он не мог быть с ней, это случалось гораздо чаще. Как часто ее посещало искушение сказать ему: «Найди себе девушку». И если она не говорила, то не потому, что жалела для него девушку или его для девушки – все упиралось в деньги. Только в деньги. Да и вряд ли это помогло бы. Потому что она чувствовала еще кое-что: теперь она жила не только для мальчика, но и для другого, нерожденного, который требовал ее внимания. Ну, хорошо, мальчик рассказывал о своих заботах, она слушала, утешала и была рядом, но если быть совсем честной: она старалась держаться в стороне. Это не должно было беспокоить Малыша. Только бы не беспокоить Малыша.

Итак, она ложится спать, свет все еще горит, мальчик что-то возится. Ей лучше лечь пораньше, спина болит. И вот теперь, когда она легла, она поднимает свою рубашку и лежит почти голой, глядя на свой живот. Ей почти никогда не приходится долго ждать: она видит, как в ней что-то движется, и она вздрагивает, у нее перехватывает дыхание.

– Господи, мальчик, – восклицает она. – Вот опять меня толкнул Малыш, совсем с ума сошел этот парень.

Да, он живет в ней, кажется, довольно бойкий, живой ребенок, он пинается, толкается – никаких путаниц с пищеварением уже быть не может.

– Смотри, мальчик, – восклицает она. – Ты же это видишь?

– Да? – отвечает он и решительно подходит ближе.

Вот они и стоят, оба ждут, и тогда она кричит:

– Вот! Вот! – И вдруг понимает, что он вовсе не смотрит на ее живот, а только на ее грудь.

Она пугается, вот она снова бездумно его мучает, она натягивает рубашку и бормочет:

– Какая я дура, мальчик.

– Ах, брось, – отзывается он. – Я сам дурак. – И он делает вид, что занят чем-то в полумраке.

Так и происходит, и как бы она ни стыдилась, она не может удержаться, ей нужно видеть его, Малыша, как он вертится и шевелится. Она бы с радостью переживала это одна, но у них всего две комнаты без двери между ними, и каждый должен сопереживать настроению другого.

Однажды, единственный раз, Хейльбутт приходит к ним в их квартирку. Да, теперь уже не скрыть, что они ожидают ребенка, и теперь оказывается, что мальчик со своим другом никогда об этом не говорил. Ягненок удивляется.

Но Хейльбутт воспринимает это спокойно, слегка подшучивает, даже с интересом расспрашивает, как все это происходит. Он ведь холостяк, и его заботы в этой сфере никогда не заходили дальше того, чтобы подруга вовремя принимала меры. И до сих пор, слава богу, тьфу-тьфу-тьфу, все обходилось. Так что Хейльбутт заинтересован, он принимает участие, поднимает свою чашку с чаем и говорит:

– За здоровье Малыша!

А потом, когда он ставит чашку обратно, добавляет:

– У вас есть мужество.

Вечером, когда супруги лежат в постели, свет уже погашен, Пиннеберг шепчет:

– Ты слышала, как Хейльбутт сказал: «У вас есть мужество»?

– Да, – отвечает Ягненок.

И затем они оба молчат.

Но Ягненок долго размышляет: действительно ли у них есть мужество? Или, может, было бы куда безнадежнее, если бы не было этой надежды на Малыша? Потому что чему еще радоваться в этой жизни?

Она хочет поговорить об этом с мальчиком, но только не сейчас.

Мальчику нужно пообедать, а Фрида пусть берет пример. «А если я ее больше никогда не увижу?»

Пиннеберг возвращается из «Манделя» домой. Субботний полдень, он отпросился у Крёпелина. Он страшно волнуется.

– Идите, идите, – говорит добрый господин Крёпелин. – И удачи вашей жене.

– Спасибо, спасибо, – ответил Пиннеберг. – Я ведь еще не знаю точно, что сегодня этот день. Я просто так волнуюсь.

– Ну так идите же, Пиннеберг.

В этом году весна пришла рано. Хотя еще только середина марта, кусты уже зеленеют, воздух мягкий. «Надеюсь, – думает Пиннеберг, – Ягненок скоро разродится, и мы сможем немного погулять. Это ожидание просто ужасно. Пусть поторопится, пусть появится на свет этот… Малыш!»

Он медленно поднимается по Кальвинштрассе, плащ у него расстегнут, немного дует ветер.

– Все легче, когда погода хорошая. Скорее бы это произошло!

Он пересекает Альт-Моабит, делает еще несколько шагов, один мужчина предлагает ему букет ландышей, но он не может взять его, как бы ему этого ни хотелось, – это не вписывается в бюджет. Он входит во двор, дверь гаража открыта, мастер Путбрезе работает со своей мебелью.

– Ну, молодой человек, – говорит он, щурясь на солнце покрасневшими глазами. – Уже стал отцом?

– Пока нет, – отвечает Пиннеберг. – Но скоро.

– Бабы не торопятся, – говорит Путбрезе, от которого сильно пахнет шнапсом. – Если подумать, все это – сплошное свинство. Совершенный бред. Поймите, молодой человек, что это? Да ничего! Мгновение, да даже не мгновение – раз-два, и готово! А потом? Потом тащи этот груз всю жизнь.

– Верно! – говорит Пиннеберг. – Приятного вам аппетита, мастер, я пойду поем.

– Но все же было приятно, да, молодой человек? – замечает господин Путбрезе. – И я не говорил, что у вас все кончилось раз и навсегда. Раз-два и готово? Я такого не говорил, мы же не так устроены.

И он хлопает себя по груди. Пиннеберг скрывается в темноте, поднимаясь по лестнице.

Ягненок встречает его с улыбкой. Каждый раз, когда он возвращается домой, он ждет, что это уже случилось, и каждый раз ничего не происходит. Хотя дальше тянуть уже невозможно – ее тело выглядит чудовищно, туго, как барабан, а некогда белая кожа испещрена сеткой синих и красных прожилок.

– Привет, жена, – говорит Пиннеберг и целует ее. – Крёпелин действительно меня отпустил.

– Привет, муж, – отвечает она. – Хорошо. Но не кури пока. Мы должны сразу поесть.

– О господи, – говорит он. – Я так хочу курить. Неужели нельзя хоть минуту подождать?

– Конечно, – говорит она и садится в свое кресло. – Как дела?

– Ах, да как всегда. А у тебя?

– Тоже все как всегда.

Пиннеберг вздыхает:

– Он не торопится.

– Еще успеет, мальчик. Все равно дольше он ждать не сможет.

– Досадно, – говорит он после паузы, – что у нас нет знакомых. Хорошо бы спросить у кого-нибудь. Откуда ты знаешь, что это схватки? Может, просто живот болит.

– Ох… я думаю, что я пойму.

Сигарета докурена, и они садятся за стол.

– Ого! – восклицает Пиннеберг. – Котлеты – это же