Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

Сестра снова посмотрела на него. Может, подумала она, и хорошо, что он узнает, – мужчины нынче не слишком добры к своим женам.

– Да, – говорит она. – Первые роды обычно тяжелые.

Пиннеберг стоит и прислушивается. Но все затихло.

– Значит, в двенадцать, – сказала сестра и ушла.

– Спасибо, сестра, – сказал он, все еще прислушиваясь.

Пиннеберг совершает визит и поддается искушению наготы.

В конце концов, надо идти. Крики больше не повторялись – или их заглушила двойная обитая дверь. Так или иначе, теперь он знал: и Ягненок будет кричать так же. В сущности, следовало ожидать именно этого – за все надо платить, почему же за это должно быть иначе?

Пиннеберг нерешительно стоит на улице. Фонари уже горят, позади сияет огнями кинотеатр – все это существует и продолжается, с Ягненком и без нее. С Пиннебергами и без них. Осознать это во всей ясности не так-то просто, почти невозможно.

Разве можно с такими мыслями идти домой? Там пустая квартира, жутко пустая именно потому, что все напоминает о Ягненке… Там две кровати, по вечерам они протягивали друг другу руки через проход – это было так хорошо. Сегодня этого не будет. Может, не будет уже никогда. Но куда же идти?

Выпить? Нет, не годится. Это стоит денег, да и звонить надо в одиннадцать или в двенадцать – неприлично звонить пьяным. Неприлично напиваться, пока Ягненка через это проходит. Нет, он не хочет увиливать, он хочет хотя бы думать о тех криках, пока Ягненок их издает.

Но куда? Четыре часа шататься по улицам? Не может он. Он проходит мимо кинотеатра, над которым его квартира, мимо выхода на Шпенерштрассе, где живет его мать. Нет, все это не подходит.

Он медленно идет дальше. Вот здание суда, а вот тюремные камеры. Может, за темными решетчатыми окнами сидят люди и тоже мучаются – надо бы знать, о таких вещах, может, жить было бы легче, знай он все это, но он ничего не знает. Бредет себе, ужасно одинокий, в такой вечер, как сегодня, не знает, куда податься.

И вдруг он понимает. Смотрит на часы – надо ехать, иначе не успеет до закрытия.

Он проезжает часть пути на трамвае, пересаживается, едет дальше. Теперь он уже радуется предстоящему визиту – с каждым километром, удаляющим его от больницы, Ягненок и еще не родившийся Малыш становятся все призрачнее, все менее реальными.

Нет, он не герой, ни в каком смысле – ни в атаке, ни в самоистязании, он самый заурядный молодой человек. Исполняет свой долг, считает недостойным напиваться. Но навестить друга можно, и даже радоваться этому визиту – ничего недостойного.

Ему повезло:

– Да, господин Хейльбутт дома.

Хейльбутт ужинает, и, конечно, он не был бы Хейльбуттом, если бы как-то удивился этому позднему визиту:

– Пиннеберг? Рад тебя видеть. Ты уже ужинал? Нет, конечно. Еще нет восьми. Давай, поешь со мной.

Он ничего не спрашивает у Пиннеберга. Тот даже досадует на это, но нет – Хейльбутт не задает вопросов.

– Хорошо, что ты пришел ко мне. Осмотрись, это конура, как все, в сущности отвратительная, но мне все равно. Меня это не касается.

Он делает паузу.

– Видишь фотографии? Да, у меня приличная коллекция. С этим связана особая история. Сначала мои хозяйки всегда в ужасе, когда я въезжаю и развешиваю эти снимки на стене. Некоторые требуют, чтобы я немедленно выехал.

Он снова делает паузу. Оглядывается.

– Да, сначала скандал. Эти хозяйки, как правило, невероятно мещанские. Но потом я их убеждаю. Надо понимать, что нагота сама по себе – единственное нравственное. И этим я их убеждаю. – Снова пауза. – Вот, например, моя хозяйка – ты ее видел, толстая Витт, как она возмущалась! «Спрячьте их в комод, – говорила она, – смотрите на них сколько угодно, но только не при мне…»

Хейльбутт смотрит на Пиннеберга серьезно:

– Я ее тогда убедил. Ты должен помнить, Пиннеберг, я прирожденный человек свежего воздуха, я говорю вдове: «Хорошо, будет так, если вы хотите, чтобы я снял картины, завтра утром можете проверить. За кофе, пожалуй, часиков в семь». Ну так вот, утром в семь она стучит, я говорю: «Входите», она заходит с подносом для кофе в руках, а я стою здесь совершенно голый и делаю свою утреннюю гимнастику. Я говорю ей: «госпожа Витт, посмотрите на меня, посмотрите внимательно. Это вас возбуждает? Это вас беспокоит? Естественная нагота без стыда, вы тоже не стесняйтесь». Теперь она убедилась. Она больше ничего не говорит против картин, считает их правильными. – Хейльбутт смотрит вдаль: – Люди должны это знать, Пиннеберг, им это неправильно преподносят. Ты тоже должен это сделать, Пиннеберг, и твоя жена тоже. Это было бы вам на пользу, Пиннеберг.

– Моя жена… – начинает Пиннеберг.

Но Хейльбутта не остановить – этого сдержанного, благородного Хейльбутта, у которого, как у всех, есть своя странность.

– Посмотри на эти фотографии. Такой коллекции ты не увидишь во всем Берлине. Есть магазины, торгующие фотографиями обнаженной натуры, – он кривит рот, – их целая тьма, но это ерунда – безвкусные модели с безвкусными телами, чепуха. Все, что ты видишь здесь, – частные снимки. Среди них есть дамы, – голос Хейльбутта становится торжественным, – из высшего общества: они исповедуют наше учение.

– Да, могу себе представить, – отвечает Пиннеберг смущенно.

– А ты думаешь, – шепчет Хейльбутт и наклоняется совсем близко к Пиннебергу, – как я мог бы вынести эти бесконечные продажи, идиотов-коллег и свиней-начальников, – он кивает в сторону окна, – и всю эту мерзость в Германии, если бы у меня не было этого? Пришлось бы отчаяться, но так я знаю – когда-нибудь все будет иначе. Это помогает, Пиннеберг. Это помогает. Тебе тоже стоит попробовать, тебе и твоей жене…

Вдруг он поднимается и выкрикивает в сторону двери:

– Фрау Витт, можете убирать!

Он снова возвращается к Пиннебергу:

– Книги, спорт, театр, девушки, политика и все, чем увлекаются коллеги, – это все лишь наркотики, это все ничто. На самом деле…

– Но… – начинает Пиннеберг и тут же замолкает, потому что госпожа Витт входит с подносом.

– Познакомьтесь, госпожа Витт, – говорит Хейльбутт. – Это мой друг Пиннеберг. Я хочу взять его с собой на наше культурное мероприятие сегодня вечером.

Фрау Витт – невысокая полная пожилая женщина.

– Сделайте это, господин Хейльбутт, – говорит она. – Молодому человеку понравится. Вам не надо бояться, – успокаивает она Пиннеберга. – Вам не обязательно раздеваться, если не хотите. Я тоже не раздевалась, когда господин Хейльбутт взял меня с собой…

– Я… – начинает Пиннеберг.

– Забавно, – рассказывает фрау Витт, – когда все ходят