Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

Похудевший за эти месяцы хлебозаготовитель ничего пока не говорил: он отмалчивался, чтобы говорить в служебных местах – на симпозиумах; безошибочно можно сказать, что у него в душе лежит тяжесть, равная весу заготовленного им хлеба. После я с ним познакомился – на основе транспортного братства – и косвенно узнал, что этот человек – тот самый гражданин и председатель райсоюза потребиловок, который, будучи вызван замнаркомторгом для надлежащего подтягивания, дошел до вагона начальства, взялся за поручни и только здесь ужаснулся, а ужаснувшись – пригнулся к земле и исчез в неполотых просяных полях, где и пробыл трое суток, не пивши, не евши. Его, наверное, искали сельские милиционеры, но разве сыщут кого эти самые кроткие люди из всех попечителей благочиния на земле? Ясно – нет: и предрайсоюза возвратился домой, съел две коржачки сметаны с хлебом и пошел в свое правление, а вагон замнаркомторга отбыл вдаль по своему расписанию.

Я пожалел худого хлебозаготовителя и подумал, что хлебозаготовки можно усилить и другим быстрым средством, а именно – перестать кормить хотя бы бюрократический актив, не трогая пока пассива, одновременно же прекратив его перевозку на юг для наращивания пластических сил. Мне показалось, что это способствует вывозу хлеба и ввозу машин из-за границы, а также и тому, что кооператору-хлебозаготовителю реже придется убегать со столбовой дороги социализма в просо.

В Ряжске в вагон сел грустный человек; он развернул бумагу с колбасой и начал закусывать, безотчетно рассматривая чуждых ему спутников. Напитавшись, он зорко уставился в окно и не отрывался от зрелища великорусских пространств верст сто.

– Никак не вижу межи! – сказал он с огорчением, больше всего обращаясь ко мне. – Говорят, здесь сразу кончаются суглинки и подзолы и начинается сплошная чернота почвы, то будто и есть Че-Че-О.

– Какая че-че-о?

– Ну, стало быть, черноземная область: говорят – она больше Англии и чуть меньше европейских держав, а вот межи никак не видно, а на плане я сам видел ровную черту. Как же так?

– Вы куда едете-то? – спросил я грустящего человека.

– В Воронеж – куда же больше.

– А там что?

– Там, люди говорят, новые корпуса строят для организаций, десять тысяч служащих, говорят, набирать будут, а я – человек сокращенный.

– Откуда? – все более сочувственно узнавал я.

– Откуда – из учреждения: мы всю жизнь служим. Десять лет в уездной архивной комиссии беспорочно состоял, а теперь свалили все документы в подвал статбюро, а в городе хорошего крысомора нету – теперь звери всю бумагу поедят. А сколько трудов на те документы положили – уму непостижимо: как же! – все остатки революции в них, больше их нигде нету.

Архивариус, когда говорил, держал в руке кружок колбасы и, по мере речи, исходил слюной от аппетита, – поэтому он прекратил свое слово и сладостно обнял губами отрезок колбаски.

– Думаете в Воронеже службу найти?

– Непременно, непременно, – управлялся с колбасой архивариус. – А вы тоже туда?

– Тоже, – согласился я, не прочь, в сущности, послужить родному черноземному краю.

Солнце освещало мир, как электричество служебную залу, где люди, по убеждению ряжского архивариуса, должны находиться в служебном состоянии. Он глядел на огороды – там земледельцы сидели на корточках и что-то быстро перебирали руками, словно листовали дело в канцелярии, – архивариус же едет в тоске в Воронеж, сокращенный из обихода служащего человечества.

Поездной машинист, поскучав на ненужных стоянках, гнал поезд по равномерным равнинам к той узловой станции, где предстоит смена паровозной бригады. По сторонам пути стояли сигналы уклонов и подъемов, деревянные вешки для снегоочистителей и прочие ориентировочные знаки, но никакой машинист сразу не справлялся с этими указаниями: он чувствовал ногами работу паровозной тележки и в настороженную душу безошибочно улавливал координату работы машины, скорости, времени, расписания, тяжести поезда и состояния тормозов. Поэтому старые паровозные машинисты по виду небрежны и, если б пассажиры смотрели на машиниста, как он рассеянно ведет поезд и не глядя шурует рычагами, то пассажиры оставили бы поезд на любом разъезде, чтобы избежать своей близкой и безусловной гибели. То же самое с шоферами: тот шофер, который чувствует себя за рулем сложнее, чем на телеге, тот наверняка изувечит машину: это я переживал по собственному опыту. С машиной надо держать себя просто, искренно и самому быть не глупее ее; машина не терпит к себе неопределенных любительских отношений, она не бывает любовницей.

Под колесами поезда проскакивали границы губерний, уездов, райвиков, распространения власти сельсоветов, районы тяготения к ссыппунктам и элеваторам, сферы уполномоченных по расширению площади посевов сахарной свеклы, наконец, различные профсоюзные линии, разграничивающие скрещивающиеся влияния райкомов, райуполномоченных, разъездных инструкторов и прочих деятелей, организующих труд; однако многое необходимое, что пересекал по ходу паровоз, могло быть из памяти упущено: следовало бы издать генеральную карту организационного устройства СССР, чтобы любой путешественник мог свободно узнавать, под чьим непосредственным воздействием он находится в данную минуту жизненного состояния.

Посчитав в уме, я однако отказался от карты генерального организационного размежевания – для этого потребовался бы бумажный планшет, равный по площади как раз территории СССР; иначе невозможно будет четким образом уместить все линии прямых и косвенных соподчинений, планирующих увязок, инструктирующего обслуживания и прочих обязательных функций – линии могут совпасть, наложиться одна на другую, и получится сплошное слитное пространство тьмы, в которой не видно, кто кем руководит: кто умнейший актив и кто отсталая масса, подлежащая срочной культурной революции.

Ежесекундно колеса паровоза надавливали на толстые и тонкие линии организационных устройств, на различные пунктиры облегченных связей и на жирные черты неразлучного прочного подчинения; каждый квадратный сантиметр земли, если посмотреть на него чистыми государственными глазами, был занят линиями продуманных схем, траве же негде поместиться и ее фактически не должно быть.

Архивариус вытер красным платком поработавший над колбасой рот, затем почистил тот же платок клочком газеты и, сложив его в осьмушку, спрятал во внутренний карман пиджака: так он будет сохранней. Сокращенному архивариусу дорого было войти точкой в схему госаппарата, чтобы есть колбасу не только в поезде – на людях, когда совестно есть хлеб, – но и дома ежедневно, или хотя бы через день. Схему полного эсэсэровского оргустройства потому и нельзя вычертить, потому и не хватит на это бумаги, что сам СССР есть схема в натуре. И вот этот бывший архивариус – он не пойдет на надел землю пахать или кирпичи делать в соответствующем тресте, а неминуемо старается заполнить собою какую-то государственную связь, как будто чувствуя в ней роковой пробел за своим отсутствием.

Тормоза втугачку схватили разыгравшиеся колеса;