Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

под вагоном чувствовались стрелки и крестовины большой станции. Так же втугачку хотел и хочет бюрократизм зажать колеса революции, чтобы до социализма доехать немного позже того момента, когда сам паровоз, ведущий историю, сгорит от форсированной работы – тащить поезд волокитой на зажатых тормозах.

В Козлове мы стояли больше по регламенту, чем по необходимости; прицепили свежий паровоз, люди с вагонных крыш добавили воды в уборные, служба технического осмотра проверила рессорные тележки и простукала бандажи, а поезд не шел – единственно из-за того, чтобы отстоять свое время ради точности расписания. Пассажиры поели, попили, прочитали журналы, в которых писатели пишут о том, о чем их не просят, а поезд тихо ожидал своей минуты отбытия. В наш вагон пришли новые пассажиры – вероятно, люди дела, едущие с портфелями на близкие расстояния. Эти люди, оказывается, строили в черноземных краях новый мир – Центрально-Черноземную Область – и сразу взялись за обсуждение своей коренной темы. Кооператор, архивариус и я затихли в ожидании лучшей жизни, которую пришедшие люди ехали делать изо всех сил.

Все трое ехали из Тамбова в Воронеж – в оргбюро Ц.Ч. О. Несмотря на утомление дороги и пересадки, административная ярость была резко начертана на всех трех лицах.

– Позвольте, Иван Сергеевич, куда ж это годится? – говорил средний человек, утирая бредовый пот со лба прямо ладонью. – Как можно делить организационно и исторически неделимое, скажите мне пожалуйста? Тамбовский край, это же издавна определенно сложившаяся естественная, культурная и экономическая единица! Уже при Гаврииле Романовиче Державине, когда покойный был тамбовским губернатором, уже тогда тамбовский край был государственным понятием, а теперь, извольте видеть, северный кусок природного поценского края отходит от Тамбова в другой округ! Извините, мы тоже пока еще губерния, – у нас есть ВЦИК, извините! Воронеж – это еще не Москва, это лишь губерния, и не из важных!..

Другой тамбовец был из Кирсанова и имел свое мнение насчет Тамбова: он считал, что Кирсанов по торговле важнее Тамбова и Воронежа; до войны Кирсанов имел могучее хлебоэкспортное дело, затем одиннадцать лет чах, а теперь помаленьку становится на ноги – недавно первый общественный колодезь устроили, отопление жилищ предположено перевести с кизяков на торф и так далее. А что Тамбов? – Тургеневское дворянское гнездо в вишневых садах – больше ничего! А что Воронеж? – Раньше там хоть Петр Первый флот строил, а теперь попробуй построй его, когда кругом одни леса местного значения!

Этот человек мне наиболее понравился, у него и патриотической ярости на лице было меньше, поскольку дело не касалось Кирсанова. Поезд вышел в степь – здесь уже пахло по-другому и явно чувствовалось, что скоро это будут не простые губернские поля, а областные, тогда рожь, по подсчетам областных организаторов, должна расти гуще.

– Крой Воронеж вовсю, – сказал собеседнику кирсановский человек, – теперь ведь можно сверху донизу и снизу доверху: полоса самокритики пошла, нашего брата массы в плюшку жмут…

Полный москвич, ехавший на Кавказ и всю ночь промолчавший, вдруг улыбнулся и позволил себе замечание.

– Не совсем так, товарищ, не совсем. Мы никак не привыкнем к равновесию… Я бы сейчас главным лозунгом объявил равновесие мероприятий. А то посмотрите что выходит – не критика, а бичевание…

Здесь москвич, как опытный демагог, всем соседям предложил папиросы – «Герцеговину Флору».

– Сделайте одолжение, – сытым голосом убеждал он нас, как своих приспешников.

Кооператор поинтересовался: сколько же стоит одна такая папироса.

– Пустяки: копейки три, – сообщил москвич.

– У нас на три копейки можно пучок купырей купить, можно полбуханки хлеба съесть, можно стакан молока выпить, за пятак тебе лапоть сплетут, а другой на дороге найдешь, – выводил товарную стоимость трех копеек кооператор. – А в Москве – это одна папироса!

– Это же и есть равновесие, – конкретно увязал москвич. – Я, допустим, зарабатываю четыреста-пятьсот, а вы сто, но вы живете зато не в Москве, и мои четыреста, если посчитаешь, равны вашим семидесяти рублям…

– Значит, мои папиросы «Бокс» по вкусу, что и ваши, либо даже лучше? – с логической точностью вывел кооператор.

– Одни папиросы брать не следует, – мягко поправил кооператора москвич, – вы берите всю массу товарной продукции и учитывайте по среднему…

– Не учтешь! – усомнился кирсановец. – У нас в одной волости пять лет подряд двадцать тысяч десятин без обложения налогом существовали, а, говорят, город Лондон меньше этой площади. Значит, у нас город Лондон, вроде бы, стоял, а мы его и не видели… А найди виноватого! Учесть виноватого еще труднее, чем пропавшую площадь: та хоть травой зарастает, отговорка есть…

– Равновесия нет, – опять положил свою резолюцию на все беды москвич. – Вы раньше сказали о самокритике, что масса на учреждения давит: вот вам и результат! Разве это требуется? Никакое учреждение при таких условиях работать не может. Придет какой-нибудь кузнец в правление синдиката и скажет: вас я сокращаю, а себя сажаю, ступайте в молотобойцы. Ну, и что же будет? Будет хуже: будет кузнец, только и всего. Нет, надо самокритику ввести в здоровое русло – придать энергии народа плавный темп…

– Русло тоже дело ненадежное, – высказался кооператор, имея в виду речные берега. – Русло вода может свободно размыть.

Тамбовец доказывал своим спутникам, что вообще с областью явно поспешили: границы округов определены наспех, губернские и уездные работники далеко не все получили назначения на областные посты, и вообще, в целом, будущее рисуется далеко не в четких перспективах.

– Да ведь крестьяне-то пахать будут, рабочие-то не бросят работать оттого, что границы округов не уточнены, – ввязался я в чудной разговор. – Ваше дело не строить, а руководить.

Кооператор и архивариус остались нейтральны, а прочие люди внятно объяснили мне значение правильного руководства и точной организации в нашей крестьянской стране – среди беспокойной стихии единоличников. Я молчал, как благодарный, не разубеждаясь в том, что настоящее руководство может быть помощью, а бюрократическое – всегда будет эксплуатацией, садизмом и вредительством. То руководство, которое обращается за помощью к массам, само, следовательно, способно помогать рабочему и крестьянину выбраться раздавить живой силой затруднения и выпрямить кривую революции. В этом весь смысл самокритики.

* * *

Воронеж, это степная колыбель русского флота; это, еще ранее, крепость против татарских всадников на высшей точке водораздела меж реками Доном и Воронежем. С того места, где ныне стоит Митрофаньевский монастырь, открывается воздушное прозрачное пространство в дальнюю заречную степь, с расстоянием до горизонта верст на тридцать, на сорок. Тут и была некогда крепость и деревянная башня с дежурным наблюдателем. Отсюда же, в годы перемирий, видно было, как везли товары русские купцы к византийцам