Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

Мы подождали, пока она не начала гореть красивым ровным пламенем, и двинулись дальше по направлению к царским вратам. Центральный неф был огорожен для молящихся; Мирья пошла туда, а я сел напротив через проход и смотрел, как она идет вдоль рядов мимо низкорослых французов, а потом садится на скамью в правой части нефа. Поверх голов молящихся я видел ее склоненную фигуру; она просидела так очень долго.

Справа, с той стороны, где прилавок с распятиями, четками, кассетами, пластинками и слайдами, подошли несколько мужчин и сели сзади меня. Говорили они по-фински. Я долго слушал, как они оживленно обсуждали, какие нужно было строить леса для таких сводов, сколько на эти своды ушло древесины и камня, какова их тяжесть и как она распределяется между стенами и колоннами. Это были строители откуда-то из Саво. Я развлекался, слушая их беседу, пока не увидел, что Мирья поднялась и идет ко мне.

Мы вышли из церкви. Мирья выглядела грустной и подавленной, и на правой щеке возле носа у нее билась жилка. Она сказала, что ей стало грустно, пока она молилась в этом холодном сумрачном соборе обо всех нас: о муже, дочке и обо мне, а вокруг были все эти люди, вполголоса читавшие по-французски молитвы и то и дело крестившиеся быстрым движением. Мне не сразу удалось ее отвлечь.

Мы спустились по лестнице на один марш, перешли улицу и спустились еще, до парапета. Там мы остановились, глядя на строгий рисунок лестниц и площадок, уходящих все вниз и вниз, вплоть до подножия холма.

— Если бы знать точно, что правильно, а что нет, — сказала Мирья.

Я подумал о матери, о которой так ничего толком и не знал и которой я послал из Хельсинки телеграмму от своего имени, где написал, что отец умирает. Никогда до болезни отец сам не заговаривал о ней; еще ребенком я создал себе свой образ матери, составленный из обрывков воспоминаний и дополненный воображением; отец в те годы казался мне человеком странным и непонятным, мы жили только вдвоем, и он всегда стремился стать самым серьезным и авторитетным специалистом в своей области, и кажется, в какое-то время так оно и было; а я рос возле него и ходил в разные школы, потому что мы часто переезжали с места на место, и каждый раз снова пытался заводить друзей в школе и во дворе; мне это давалось нелегко. Я не знал, ушла ли мать к другому или просто однажды почувствовала, что по горло сыта отцовскими причудами; я никогда об этом не спрашивал: раньше не осмеливался, а теперь просто не стал бы из жалости к одинокому стареющему человеку. Тем более что за последний год он очень переменился: и его взгляды, и его отношения с окружающими — все изменилось, и мне очень не хотелось бы причинять ему боль, и менее всего теперь, когда стало ясно, что у него рак и что его отправят домой умирать. А у матери после того, как они расстались, все равно ничего хорошего не вышло; и я не уверен, что захочу когда-нибудь встретиться с ней. Жизнь, наверное, ожесточила ее, так я по крайней мере думаю; прошло уже больше тридцати лет с тех пор, как она ушла от нас, а до этого были еще пять лет, ее лучшие годы, которые она провела с отцом, вынужденная сносить его тогдашние чудачества; она пыталась найти работу, искала сначала место получше, потом уже любое, самое обычное, только чтобы прокормиться и хоть как-то жить; по крайней мере так я когда-то понял из отрывочных фраз отца, когда он, неохотно и с горечью, отвечал на мои вопросы.

Я обнял Мирью за плечи и привлек к себе, она подняла голову, чуть улыбнулась, уже не такая сумрачная, и мы двинулись вниз. Но идти по этим лестницам обнявшись было невозможно: ступени за многие годы стерлись, а кроме того, они были такой ширины, что на каждой из них приходилось делать еще по маленькому шажку; все это никак не способствовало слаженному и ритмичному спуску вдвоем, и мне пришлось Мирью отпустить.

— Если бы я только тебя знала, — сказала она.

— Ты и так все про меня знаешь, — ответил я.

— Все, да не все.

— Конечно, я все время меняюсь, — заметил я.

— Зачем?

— Как зачем? — возмутился я. — Я ведь могу еще стать кем угодно, например, верующим, или художником по рекламе где-нибудь в газете, или художественным директором рекламного агентства.

— Конечно, можешь, — согласилась Мирья.

— Ты только подумай, какой перспективный мужчина и сколько девиц из-за меня друг другу перегрызли бы глотку. И ведь я широко образован: и университет, и Высшее училище, да я могу и на телевидение пойти, — продолжал я.

— Туда определенно можешь.

— Так, пойду на телевидение, в редакцию по Лапландии, буду рисовать для них заставки. Или нет, я стану заведующим рекламой пива «Золото Лапландии», пройду пешком через всю Лапландию и буду рисовать туземцев, сидящих на своих сопках с бутылками в руках, — это у меня получится.

— Нет, не получится.

— Но я могу попробовать.

— Ты уже не раз пробовал, и ничего у тебя не выходило.

— Это было тогда, а теперь совсем другое дело, — возразил я.

— Ты, наверное, глупый, — предположила она.

— Выходи, девица, за меня, ни горя, ни печали знать не будешь, — сказал я.

— Об этом мы говорить не будем.

— Ну послушай, мы поженимся, и я тут же поступлю на работу в фирму «Похъёлан Войма» — я ведь успел изучить электротехнику в училище в объеме, вполне достаточном для домашнего пользования. Или поедем работать на электростанцию в Утаярви, — воодушевился я.

— Ни о каких «поженимся» не может быть речи, — отрезала она.

— Ну, нет так нет, — согласился я, видя, что к ней уже вернулось хорошее настроение.

Мы спустились, миновали улицу с магазинами и вышли к бульвару, посреди которого стояли голые деревья, странно изогнутые и бугристые, как на картинах безумного Ban Гога.

Мы повернули вниз, к площади Пигаль, и пошли к метро, держась за руки и разглядывая по дороге витрины магазинов и вывешенные в окнах ресторанов меню. Около входа в метро стояло высокое серое здание — трансформатор, и мы зашли за него, чтобы посмотреть на схему метро. За домом стояли три