Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

проститутки, поджидавшие клиентов. Когда мы подходили, одна из них, блондинка с лошадиной физиономией, распахнула пальто, под пальто опа была совершенно голая; я молча прошел мимо, зажав в руке скомканную схему. Мирью это рассмешило, я взял ее за руку и повел к метро. Спускаясь по лестнице, я оглянулся: женщины смеялись, и блондинка, показывая на меня пальцем, что-то объясняла своим товаркам.

V

Когда мы вышли из метро на другом берегу реки на площади Сен-Мишель, оказалось, что идет дождь, и мы зашли в кофейню переждать его. Было непохоже, что он зарядил надолго; и действительно, пока мы пили кофе, дождь прекратился, оставив в воздухе запах свежести. И когда мы поднимались вверх вдоль реки, улицы уже высыхали.

Мы никак не могли решить, где будем обедать, — ресторанов было много, мы смотрели на вывешенные цены и заглядывали внутрь в окна или двери. Наконец мы решили зайти в какой-нибудь китайский ресторанчик; чтобы заглянуть в их окна, мне приходилось поднимать Мирью — окна были высоко над землей и перед ними были ширмы. Мирья проверяла, есть ли в ресторане посетители, — я считал это верным признаком хорошей кухни.

За православной церковью шел квартал с китайскими, индонезийскими и вьетнамскими ресторанами; мы выбрали один, показавшийся нам достаточно дешевым и чистым, где сидели несколько человек восточного типа. Мы повесили свои пальто на вешалку у стены и вслед за учтивым восточным человеком прошли к столику. В глубине зала в стене было окошечко, сообщавшееся с кухней, через которое повар на своем цокающем языке переговаривался с сидящим за ближайшим столиком большим семейством, представленным тремя поколениями; официант тоже пошел поговорить с ними, пока мы читали меню.

Потом нам принесли бокалы с чем-то розовым, и официант объяснил по-английски, что это фирменный напиток; мы заказали еду и попробовали его, он казался слабым и сладковатым, но во рту оставался вкус крепкого вина.

Я сидел спиной к залу и не мог видеть, кому Мирья вдруг улыбнулась, а потом еще раз. Я поинтересовался в чем дело, и она объяснила, что какой-то мужчина, сидящий позади меня, улыбался ей и поэтому ей пришлось тоже улыбнуться в ответ. Я разозлился. Съел все, что принесли, заплатил, и мы вышли.

— Знаешь, я всегда знала, что ты ненормальный, но не думала, что до такой степени, — сказала Мирья на улице.

Я перевел ее через дорогу, держа за руку; дойдя до бульвара Сен-Жермен, мы прошлись по нему туда и обратно. Всю дорогу я молчал; Мирья захотела посмотреть на какую-то витрину и задержалась около нее, а я пошел дальше, не останавливаясь; Мирья побежала следом и, догнав, взяла меня под руку. Так мы дошли до угла бульвара Сен-Мишель и направились по нему вверх, к Люксембургскому саду.

— Тогда, в первый раз, когда ты меня бросил, еще когда мы учились, я думала, что есть какая-то причина, в которой ты не хочешь признаться, — сказала Мирья.

— Нет, — сказал я.

— Это совершенная глупость, так злиться из-за какого-то постороннего человека.

— А кто злится?

— Действительно, кто?

— Во всяком случае, не я.

— Значит, я?

— Может быть, откуда мне знать.

— Совсем дурак, — сказала она.

— Уж какой есть.

Мы поднялись по ступенькам в сад и очутились перед круглой площадкой, которую огибала дорожка; по ней мы вышли к аллее, обсаженной деревьями и ведущей к пруду. На скамейках сидели студенты и пенсионеры, дети пускали свои парусники и моторные лодки, которыми можно управлять по радио, а отцы бегали вокруг пруда и вылавливали их. Подальше играли в теннис, а в укромных уголках стояли детские коляски и рядом на складных стульчиках сидели женщины с книжками в руках, подставив лица солнцу.

— Давай все-таки выясним в чем дело, — сказала Мирья.

— Какое дело?

— Почему ты все еще злишься и почему ты сбежал из ресторана?

— Я нисколько не злюсь, — возразил я.

— Тогда что происходит? — спросила Мирья.

Я вдруг почувствовал всю глупость своего поведения, и мне стало смешно и стыдно; по я ничего не мог с собой поделать. Я понимал, что отчасти дело было в винных парах, и все равно выяснять отношения сейчас не хотел. Мы вышли из сада, прошли еще немного вперед и очутились на какой-то малопривлекательной улице: без магазинов, с закрытыми ставнями на окнах домов и забитыми всякой дрянью сточными канавами, с развешанной грязной старой одеждой и кучами собачьего дерьма на тротуарах; все это, вымоченное дождем, а потом подсушенное на солнце, тошнотворно воняло; от этой вони меня замутило. И тут откуда-то из глубины памяти всплыли воспоминания о давнем, как мне казалось — навсегда забытом, и теперь я не смог бы избавиться от них, как бы велико ни было мое желание и какие бы усилия я ни прилагал.

От ходьбы я устал и пошел медленнее, к тому же я натер левую ногу — у меня она меньше правой, и я всегда с трудом подбираю обувь, иногда, чтобы не мучиться, просто покупаю две пары ботинок разных размеров; и еще мне было жарко. Поэтому я снял пальто и перекинул его через плечо.

Мы свернули на бульвар Распай, пройдя немного вперед, перешли на противоположную сторону и пересекли еще одну улицу, держа курс на башню вокзала Монпарнас; наконец мы вышли к скверу, где была наша гостиница.

Мы поднялись в комнату; чувствуя, что очень устал, я кинул пальто на стул, а сам плюхнулся в одежде на кровать; я лежал с закрытыми глазами и делал вид, что сплю. Я слышал, как Мирья ходит по комнате, садится возле окна, как шелестят страницы книги, потом как льется вода в умывальнике и шуршит отодвигаемая штора.

Но несмотря на усталость, заснуть я все равно не мог из-за одолевавших меня мыслей. Я думал обо всех нас вместе и о каждом в отдельности, о Мирье и себе, о магистерше, об отце и обо всей каше, которую я сам заварил, уехав и никому ничего не сказав: о моей работе, о том, получится ли у меня что-нибудь еще, и если нет, если я больше не смогу написать ни одной картины, что тогда?

Когда я дошел до этой мысли, я открыл глаза и посмотрел на Мирью, снова сидевшую с книгой.

— Если бы ты знала, какую я там кашу заварил... и отец умирает... ты бы тогда меня поняла,