Проверка моей невиновности - Джонатан Коу

Я покачал головой.

— Не особо.

— Нет, конечно — с чего вам? Вам двадцать лет, ну двадцать один. Смерть для вас ничего не значит. Мне же, впрочем, повезло меньше. Я думаю о ней постоянно — и так оно было с детских моих лет. — Он подлил себе вина в бокал, который почти опустел, а также и в мой, который был почти полон. — Я б желал сказать вам, что я бесстрашный человек, Брайен, однако, как ни печально, это не так. Мысль о смерти меня устрашает.

Мне подумалось, что если самое раннее воспоминание у тебя — о матери, склоняющейся к колыбели и поющей песню о человеке, которого отравили до смерти, то, возможно, пожизненный ужас перед смертью вполне ожидаем. Но вслух я этого не произнес.

— Вот поэтому, — продолжил Кокерилл с пылом, какой я запомнил навсегда, — я никогда не смогу покончить с собой. Никогда. Не потому что это грешно. Мне просто не хватит смелости.

— Но, послушайте, — сказал я ему, — я думал, вы христианин. Как же вы можете бояться смерти? Уж конечно, если вы прожили безупречную жизнь, вам нечего опасаться. Вас ждет рай — на целую вечность. Вполне приятная перспектива, в общем и целом.

— Приятная для тех, кто в нее верит, — произнес Кокерилл.

— А вы нет? — удивился я.

— Я верю, — сказал он, с большим тщанием подбирая слова, — в христианство как в этическую систему. Очень глубокую и красивую. Однако немалая доля ее… повествовательного содержимого кажется мне подпадающей под категорию мифологии. — Он отпил еще вина. Я заметил, что управляется он с ним довольно споро. — И христианство — религия, так или иначе, довольно юная. Задолго до того, как здесь объявились римляне, у англичан была своя система верований.

— Язычество, хотите вы сказать.

— Называйте как хотите. Древние друиды-кельты то, что происходит после смерти, видели совсем иначе. Они верили в переселение душ. Когда тело умирает, ваша бессмертная душа просто подыскивает другое тело и вселяется в него.

— Перерождение, иными словами.

— Опять-таки, называйте как вам угодно. Я предпочитаю именовать это «ренессансом».

— То есть вы верите в то, что после смерти вы… возродитесь?

— Я верю, что после смерти настанет время, когда мои книги будут забыты. Но потом они вернутся.

— Это, должно быть, утешительная мысль.

— О, просто думать ее недостаточно. Ее надо претворить в жизнь.

Его бокал опустел — как опустела и бутылка. Я прикинул, что примерно на три четверти ее выпил он. А также начало казаться, что разговаривает он сам с собой, а не со мной. Я видел, что веки у него смыкаются, и расценил это как намек на то, что мне пора бы подняться из кресла.

— Это было увлекательно, — сказал я. — Но, кажется, мне пора идти. Вы не возражаете, если я воспользуюсь уборной?

— Вовсе нет, — отозвался он. — Вон в ту дверь. Будьте готовы к субарктическим температурам.

Там и вправду было леденяще. Габариты и этой комнаты показались несуразными. Ванна была бескрайней. На то, чтобы наполнить ее, ушли бы часы. Мочевой пузырь у меня уже едва ли не разрывался. Моча хлынула стремительным потоком и не истощалась как будто минут пять. После этого я взглянул на себя в зеркало и скроил гримасу. Побрызгал холодной (ледяной) водой себе в лицо, после чего примерно с минуту просидел на крышке унитаза, пытаясь протрезветь. Погодя осознал, что и сам я задремываю. Вздрогнув, проснулся и задумался, давно ли я уже в уборной. Кокерилл, наверное, решил, что тут происходит нечто странное.

Беспокоиться, впрочем, на этот счет не следовало. Когда я вошел в гостиную, выяснилось, что Кокерилл лежит по диагонали на кровати полностью одетый и крепко спит. Я укрыл его одеялом, добытым в одном из ящиков комода. В этот миг с уст Кокерилла слетел некий звук. Я решил, что это он в своем бессознательном состоянии меня благодарит, однако звук продолжился, и на речь он уже больше похож не был. Подтыкая одеяло по краям, я осознал, что́ происходит: Кокерилл пел. Он пел «Лорда Рэндалла» — и пение то было не пьяное и немузыкальное, а безупречное, высокий контртенор. Мелодию он выводил безукоризненно точно, а также явно помнил все слова, хотя не уверен, что куплеты шли в правильном порядке. Пение это было, конечно же, очень тихим — голос приглушенный, сипловатый, — но тем не менее исполнение зачаровывало: едва ли не самое странное и томительное из всего, что мне доводилось слышать. Также никаких признаков того, что пение завершится, не было. Я подоткнул одеяло по всему периметру, на прощанье положил руку Кокериллу на плечо, на цыпочках вышел из комнаты и как можно тише закрыл за собой дверь, — а он все пел «Лорда Рэндалла».

Когда пять лет спустя я прочитал в новостях о самоубийстве Питера Кокерилла, меня это, конечно, поразило. Как ни крути, разве не сказал он мне в ту ночь откровенно и недвусмысленно, что никогда с собой не покончит, поскольку его так крепко страшит мысль о смерти? Но люди непредсказуемы. Люди сложны. (Не будем забывать, что я почти сорок лет проработал психиатром. Надеюсь, мой профессиональный опыт просвечивает отчетливо.) А Кокерилл был куда как сложнее большинства. Очевидно, бесы, которые его подталкивали, — какими бы ни были они — оказались слишком сильны, чтоб противостоять им до конца, и он так или иначе собрал остатки отваги, каких ему, как он мне говорил, не хватало. В общем, новость меня сразила, однако я был юн и черств, и то потрясение поблекло почти так же быстро, как увял интерес газетчиков к обстоятельствам его смерти. Она произошла у него в домике в Нью-Форесте, судя по всему, — он сгорел дотла. Кокерилл поджег дом со всеми рукописями, записными книжками и прочими бумагами, какие там хранились, а также и самого себя заодно. И чтоб уж точно никто не усомнился, он оставил записку о самоубийстве, но в форме целого романа, который он назвал «Моя невиновность», и опубликован тот был посмертно, через несколько месяцев. По поводу его смерти возник абзац-другой в крупных газетах, сколько-то некрологов, а потом о нем забыли. Ренессанса его репутации, какое он предсказывал, не происходило еще несколько лет. Я рад, что он все же происходит, хотя, должен признать, книги его мне никогда особо не нравились. Я предпочитаю помнить его не как автора тех жестоких, невротичных, самозацикленных романов, а как тихого и меланхоличного еще не старого человека, который отключился, выпив три четверти бутылки красного вина, и