Проверка моей невиновности - Джонатан Коу

— А. Есть ли ключ?

Он вручил мне деревянный брелок, на котором значилось «ГКФ 2».

— Гостевые комнаты феллоу, № 2, — перевел я ему. — Это у Лестницы Ботли, рядом с кабинетом казначея.

— Эм… Ботли? — переспросил он, беспомощно озираясь.

Я попытался объяснить ему, как идти, но он ничего не понимал, и стало ясно, что без чужой помощи он туда не доберется.

— Хотите, я вам покажу, как пройти? — спросил я.

— Это было б лучше всего, — сказал он. — Пусть мне и вовсе не хочется вас утруждать.

— Никакого утруждения, — заверил его я.

Тем временем Джо заполошно семафорила мне что-то, потрясая пальцами и тряся головой. Я отвел ее в сторону и спросил:

— Ты чего?

— Он, возможно, гей, — прошипела она. — И теми бутылками вина собирается тебя совратить.

— Ну, мне самое время поэкспериментировать, — сказал я и вложил экземпляр «Адского вервия» ей в руки. — Проследи, чтоб книга вернулась к Томми. За меня не волнуйся. Я взрослый мальчик. Я способен за себя постоять.

Беспокойство на ее лице предполагало, что мои слова ее не убедили, пусть даже я и сопроводил их своей самой широкой и бесшабашной улыбкой. Она продолжала наблюдать за нами, собрав на лбу тревожные морщины, а Питер Кокерилл взял меня под руку, и я повел его — несколько шатко — к Лестнице Ботли и гостевой комнате феллоу № 2.

X. Писатель, певший во сне

(Продолжение)

Комната оказалась внушительная. Студенческие комнаты во Дворе Кайта славились своими щедрыми габаритами, но здесь было нечто другого порядка. Здесь имелась двуспальная кровать, на которой запросто можно было разместить десяток человек, и в комнате еще хватало места для трех диванов и четырех кресел, два из которых располагались по обе стороны от исполинского камина. Огонь, к сожалению, не горел, но Кокерилл, уходя, оставил почти все торшеры зажженными, и комната, когда он меня в нее ввел, смотрелась довольно уютно.

— Ну и вот, — сказал он. — Надеюсь, вы понимаете, что и разговора быть не может о том, чтоб вы удалились, не припав вместе со мной к одной из этих бутылок вина. Я должен хоть как-то воздать вам за неудобства.

Я этого ожидал и, как уже известил Джо, был более чем готов.

— Это Эмериковы? — спросил я, устраиваясь в кресле у камина.

— Чьи они, я не знаю, — ответил Кокерилл, после чего удалился в соседнюю комнату — по моему заключению, то была кухонька — и вернулся со штопором. — Но никакой платы за выступление перед целой комнатой обалдуев мне не предложили, а потому я считаю, что мне эти бутылки положены.

— Абсолютно, — согласился я.

Он наполнил два больших бокала красным, и мы церемонно чокнулись граненым стеклом. Выпив, оба исторгли созвучные вздохи удовлетворения.

— Что ж, я рад, что все закончилось, — сказал он. — Но то, что мы не познакомились со знаменитым профессором Куттсом, меня, должен отметить, огорчило.

— Возможно, вам удастся навестить его завтра в больнице, — предположил я.

— Возможно, возможно. — Он нахмурился. — Скажите-ка… скажите-ка, кхм… — А затем он со смешком признался: — Вообще-то я не уверен, что знаю ваше имя.

— Брайен, — сказал я. — Брайен Углен.

— И вы изучаете английский и литературу, верно, Брайен?

— Нет-нет, вовсе нет. Медицину.

— Медицину! Что ж, я бы никогда не догадался, но вот поди ж ты… Медик, читающий современную беллетристику! Вполне себе rara avis[77].

Я нейтрально хохотнул, поскольку не был целиком уверен, что понял его латынь.

— Кажется, там, в салоне, вы намеревались задать мне вопрос о моем романе?

— Да. Да, намеревался. — Я откашлялся и выпрямился. — Вопрос о концовке, на самом деле.

— О «всемогущем апозиопезисе», вы хотите сказать?

— Да.

— И что же вы хотели узнать? Неужели он не-ясен?

— Ну, для начала я бы хотел узнать, что такое «апозиопезис».

— А! Что ж. Апозиопезис — это литературный прием, фигура речи, и означает он обрыв высказывания на середине фразы — остальное же предоставлено читательскому воображению. Вот почему в этом романе я просто бросаю историю посередине последней главы и говорю: «К черту это вранье!» Я раскрываю перед читателем все карты. Говорю ему, что все вплоть до этой точки было враньем.

— Но… но это ж не было враньем, верно? В смысле, это же действительно происходило с вами и вашей семьей.

— Но не происходило именно так, как я это излагаю в книге. Я изменил имена людей, я изменил важные события… Я их беллетризовал. И в процессе написания возникла точка, в которой я почувствовал отвращение к самому себе за то, что занимаюсь этим. Оно мне показалось… глубинно безнравственным.

Я это обдумал.

— «Отвращение» — слово довольно-таки сильное, — сказал я.

— Я его тщательно выбирал.

— Но… «беллетризация» — разве не этим занимается любой романист?

— Отныне я собираюсь заниматься не этим. Отныне я буду говорить одну лишь правду. Например, если мне придется когда-нибудь переносить этот разговор в книгу, я просто запишу его в точности так, как он состоялся. В той мере, в какой я его запомню.

— Довольно-таки эксцентрический способ писать роман, разве нет?

— Но я и есть эксцентрик. В коренном смысле этого слова — вне центра. Я маргинал. Я отщепенец. Взгляните на всех этих новых писателей, которые выделяются сейчас, — как их там? — Макьюэн, Барнс, Рушди. Все они вспахивают одну и ту же борозду. Ироничные, непочтительные, левофланговые. И светские — вот что главное. Среди них ни одного приличного христианина. Моя нравственная философия совершенно отличается от их, а потому и книги мои должны быть совершенно иными. Понимаете?

— Но если вы определяете себя как отщепенца, нет ли в том опасности, что люди вас попросту не будут замечать?

— Такое уже происходит. То и дело мелькают в газетах статьи о новых направлениях в британском художественном письме. Упоминают ли обо мне? Нет. Знаете, сколько продано экземпляров этого романа в твердом переплете? Двести семьдесят два. Двести семьдесят два! Я с тем же успехом мог бы торговать ими на городских перекрестках.

— Это вас не беспокоит?

— Беспокоит, да. — Он отпил вина и задумчиво уставился в камин. — Это меня очень беспокоит, доложу я вам. Если моя работа меня не переживет, значит… я сам в том виновен — я промахнулся. И все было впустую. Вся борьба.

— Вы поэтому пишете? Чтобы обставить соперников?

— Нет, вовсе нет. — Кажется, впервые мой вопрос досадил ему. — Это здесь совершенно ни при чем. Все потому что… — Он миг помедлил, а затем спросил у меня нечто